Утро пятого дня - Алексей Ельянов

— Спасибо, я что-нибудь придумаю.

— Прошмыгнет! — уверенно сказал Савельич.

Я быстро убрал станок, попрощался с бригадиром и Савельичем, подбежал к Володьке, попросил его передать нашему мастеру, что меня отпустили, и — бегом в проходную.

В просторном заводском дворе издали увидел Иванова и его угрюмого напарника. Они тащили что-то тяжелое и длинное. Иванов шагал впереди. Кажется, он мог бы и не шагать, а помчаться вприпрыжку, если бы его напарник не приседал и не покачивался от тяжести.

«Вот я сделал свое дело, а вы еще нет», — с гордостью подумал я и заторопился к проходной.

Там, как всегда, внимательно проверили мой пропуск, задержали. Строгая женщина спросила:

— Ты куда это сматываешься? Еще не время. Работать надо. Ох, уж эти ремесленники.

— Я в больницу.

— Знаем вашу больницу.

— Я честно в больницу, у меня печень болит.

Я старался врать наверняка, так чтобы не задержали, не вызвали мастера и не отметили бы в особой тетради. Печень ни разу не подводила Губарика. Лицо мое, должно быть, показалось и в самом деле нездоровым.

— Ладно уж, лечись, — сказала женщина. И крикнула мне вдогонку: — Поменьше нужно есть всякой дряни, понял?

Я толкнул высокие двери завода, вышел на улицу. Посмотрел направо, налево и побежал к трамваю.

Стол

Я никогда не видел Андрея таким измученным и бледным.

— Ты работал в ночь? — спросил я его.

— Да, — сказал он. — Это было каторжное дело.

Я понял так, что каторжное дело — не обычная работа в трамвайном парке, а что-то совсем другое, должно быть, роман, который Андрей теперь писал по ночам. Но заговорить об этом я почему-то не смел. Мне было совестно и страшно. Ночное его дело показалось мне невероятно большим и трудным, огромной горой, на которую нужно взбираться по камням и неприступным кручам. Я боялся заговорить с другом не только об этом. О чем бы я теперь ни стал разговаривать, с языка сами собой могли сорваться слова, которые сейчас были бы ни к чему — я знал, что Андрею не по душе, когда кто-нибудь напоминает о его усталом лице, о воспаленных глазах, когда хотя бы чуть-чуть сомневаются в его здоровье и силе.

Андрей заговорил сам, но не о своем деле. Он пощипывал волоски своей негустой бороды.

— Ну что за люди, — сказал он. — Почти для каждого моя борода — не волосы, а волосатость. Многие охотно бы меня ощипали. Голую курицу им подавай. Но не дождутся, — пообещал кому-то Андрей. А потом повернулся ко мне и спросил уже тихо: — А тебе-то как? Вглядись хорошенько. Неужели я действительно страшилище?

— Ну, что ты! — сказал я Андрею. — Тебе очень идет борода. Сразу видно — настоящий мужчина.

Даже не знаю, почему мне было стыдно все это говорить. Я как будто одновременно врал и говорил правду. Андрей и в самом деле казался мне настоящим мужчиной: сильным, ни на кого не похожим. Только пристально и беззащитно смотрели на меня его глаза, и далеко-далеко, где-то в глубине зрачков, мне казалось, я видел другого Андрея. Я чувствовал, что Андрей очень нужен мне, как и я ему теперь, должно быть, нужен. Что с ним происходит? А вдруг он поссорился с родными или уже бросил работу?

— Ну, что ты на меня уставился? — хмыкнул Андрей. — Хочешь запомнить на всю жизнь? Запоминай, запоминай. Когда-нибудь напишешь в своих мемуарах: «Мы шли с бородатым другом, похожим на босяка, покупать письменный стол на деньги, которые он собрал с протянутой рукой. Остановились. Босяк показал мне на свою небритую рожу и спросил: «Хороша?» Борода была страшнее страха. Но я не мог сказать всей правды, и я сказал всю кривду таким голосом, как будто правда и кривда одно и то же». — Андрей говорил мне все это с иронией, но без раздражения. Казалось, он размышлял вслух. — Но отвратительная правда, — продолжал он, — сказала распрекрасной кривде: «А вы лицо мое видели, когда я абсолютно спокоен? Когда самое страшное — это мое бесстрашие». Запоминай, запоминай. Я еще не знаю, что будет теперь со мной, но что-то будет, я это предчувствую.

Мы шли по тихой, неширокой улице, которая была названа именем Пушкина. На этой улице, в маленьком круглом сквере, за невысокой и невидной чугунной оградой, стоял и о чем-то думал — должно быть, не о стихах, а о жизни — мой самый любимый поэт.

— Этот памятник Пушкину в Петербурге был первым, ты знаешь об этом? — спросил Андрей.

— Нет, не знаю.

— А ты знаешь хотя бы несколько строк из его стихов, не из тех, которые долбят в школе, а чтобы по своей воле, от сердца. Такие знаешь?

Я даже обиделся. Я знал не только несколько строчек.

— Я тебе могу прочесть хоть целую главу из «Руслана». «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями. Чей борзый конь тебя топтал…»

— Хватит, — сказал Андрей. — Это, я вижу, ты задолбил неплохо, так задолби и другое: «Восстал он против мнений света, один, как прежде, и убит. Убит… К чему теперь рыданья, пустых похвал ненужный хор. И жалкий лепет оправданья? Судьбы свершился приговор…» Запомни еще и такое, — грозно сказал Андрей: — «И долго буду тем любезен я народу, что чувства добрые я лирой пробуждал. Что в мой жестокий век восславил я свободу и милость к падшим призывал. Веленью божию, о муза, будь послушна. Обиды не страшась, не требуя венца, хвалу и клевету приемли равнодушно и не оспоривай глупца». «И не оспоривай глупца», — повторил Андрей. — Я надеюсь, ты помнишь, кто это написал. Это у вас в школе, наверно, тоже проходили… пробегали, проползали. А тайный смысл этих слов когда-нибудь дойдет до тебя как гром с ясного неба или как снег на голову, уж не знаю. Тут важно даже, чтобы не смысл до тебя дошел, а чтобы ты дошел до смысла.

Какой-то он другой сегодня, думал я. Он и сердится по-другому. Ему как будто хочется сказать что-то самое важное, трудное, наболевшее, но он не может мне открыться — а вдруг я не пойму или вдруг увижу того, другого Андрея, слабого и неуверенного в себе. Ну и напрасно не хочет признаться. Я бы, наверное, все-все понял, а если бы чего и не понял, почувствовал бы, догадался. Мне так хочется ему хоть чем-нибудь помочь… Может, сегодня решается что-то самое главное, от чего изменится вся его жизнь. А вдруг она изменится к худшему, как изменилась когда-то у моего отца. Ведь было же когда-то и у отца все впереди: планы, надежды, будущее. Он, может быть, вот как Андрей сейчас, ходил и думал, как ему быть, на что решиться, и никому ничего не сказал, даже самым близким людям. Оттого у него потом все стало так плохо. Что же происходит с Андреем? Он нервничает, мнет свои пальцы, глаза смотрят тревожно, а сам он бледный, угрюмый и растерянный.

Впереди, по другую сторону улицы, в нижнем этаже старого дома я увидел комиссионный магазин. Его заметил и Андрей.

— А теперь, брат, от всяких там нравоучений перейдем к злоключениям. «Уж пора приниматься за дело, за привычное дело свое», — прочитал он неизвестные мне стихи. — Раз-два — и потащили. Вон и комиссионка.

Вот уж знаю, что глупо, а как только войду в магазин — теряюсь, говорю шепотом. Кассиры обычно покрикивают: «Не слышу, не слышу. Сколько?». Продавцы хмурятся и тоже покрикивают: «Да говорите вы толком, что вам нужно?». В ответ я мямлю что-нибудь еще более невразумительное или тоже начинаю покрикивать от стыда и досады.

Сколько бы я ни старался, мне никогда, пожалуй, не удастся говорить с работниками магазинов громко и уверенно, как это делает Андрей.

— Жучков нет? — спрашивает он.

— Ну что вы, — разводит руками продавец.

— А то знаете, — говорит Андрей продавцу, — мне не нравятся ни жуки, ни жучки, ни всякая прочая жуковатость.

— Насчет жучка будьте спокойны, — уверяет пожилой продавец и стучит по столу костяшками пальцев. — Такой дуб ему не очень-то по зубам.

Андрей обошел стол, оглядел его, обстучал. Легко, по-свойски шлепнул по мордам ощеренных львов на дверцах тумбочек.

Письменный стол был грандиозный, как бильярдное поле. Андрей давно мечтал о таком.

— Вам с доставкой? — спросил продавец, выписывая чек.

Впервые на лице Андрея появилась растерянная полуулыбка, но голос его не дрогнул:

— Не обязательно, нам недалеко. Донесем.

— Да, конечно. Это мы запросто, — подтвердил я, совершенно не представляя, как нам удастся пронести хоть несколько метров громоздкое дубовое чудовище.

— Запросто? — переспросил продавец и от удивления приподнял на лоб свои круглые стариковские очки. Быстрым взглядом он оценил, какие мы с Андреем носильщики, оглядел наш рост, плечи и улыбнулся: — Тут килограммов сто, не меньше. Если только по частям: отдельно столешницу, отдельно все остальное, да и то… — Продавец пожал плечами.

— Ничего, донесем как-нибудь, — уверил Андрей. — Начнем, пожалуй, с этой столешницы, с этой… крышки, чтобы только нам самим не было крышки, — мрачно пошутил Андрей.

Крышка стола долго не вылезала из дверей магазина, она как будто посмеивалась над нами или решила нас проучить, или ей было неохота выбираться на улицу одной, без своих привычных тумб и ножек. Она несколько раз ударялась в двери то одним углом, то другим. Дребезжали стекла. Продавец ахал и охал. А мы, не успев сделать и нескольких шагов, взмокли и начали сердиться на свою непосильную затею.