Чекисты рассказывают... - Чернияз Абуталипов

— Как поступить с батюшкой?

Дискуссия дискуссией, а долг долгом. Зампред Туркчека пробежал глазами протокол допроса, внимательно прочел место, где говорилось о встречах попов и беседах о Советской власти. Нахмурился.

— Палки в колеса Советской власти пытаетесь вставить?

— Не все, — с достоинством и твердо ответил отец Андрей.

— Проверим… — Перволоцкий снова встретился глазами с батюшкой, впился в них. — Вам, положим, я верю. Но все же вы дадите подписку о невыезде. Встретимся еще, поговорим…

Отпустили в ту ночь и остальных попов. Позже некоторых выслали за пределы республики.

* * *

В той большой работе, что вела ЧК, решающим был авторитет ее сотрудников и их кристальная чистота, неподкупность, принципиальность. Наши враги знали — настоящего чекиста нельзя ни разжалобить, ни соблазнить, ни испугать. Органы борьбы с контрреволюцией воспитывали своих бойцов в духе непримиримости к врагу, высокой ответственности перед народом и партией за порученное дело. Каждый, кто вступал в чекистскую гвардию, брал на себя трудное бремя рыцаря революции, и, если по малодушию отступал, обрекал себя на моральную смерть. И не только моральную. Вначале, рассказывая о своем поступлении в Особый отдел, я упомянул о подписке, которую взяли с меня. Там перед подписью поступающего стояла фраза «В случае нарушения, добровольно обрекаю себя на расстрел». Да, поступивший против чести, нарушивший клятву, не мог рассчитывать на прощение. Запятнавших себя не щадили и в ЧК. И это было закономерно, это отвечало революционному духу органов государственной безопасности.

Я на себе испытал, что значит принцип высокой чистоты чекистской гвардии. Наказание смертью почти коснулось и меня. Месяц я ходил под угрозой расстрела. Много раз за свою жизнь приходилось вспоминать те тридцать дней, но никогда не вызывали они мысли о несправедливости. Единственное, о чем я сожалел, это о своем неумении доказать правоту, вернее, отвергнуть ошибочность обвинения, мне предъявленного.

В 1921 г. мне дали на проверку дело одиннадцати сотрудников Андижанской ЧК, обвиненных в использовании служебных обязанностей в преступных целях. Всем одиннадцати угрожала высшая мера наказания. Четыре толстых тома содержали в себе документы, показания свидетелей, протоколы допросов. Дни и ночи сидел я над изучением дела. Оно было запутано. Преступление по существу совершили два человека, но по служебной линии причастными оказались еще девять. Все девять должны были отдать жизнь, так как запятнали честь человека, оказались невольными участниками вражеской провокации. Некая Предит, женщина сомнительной репутации, использовала ЧК для выуживания денег у состоятельных людей Андижана писала на них доносы, обвиняя в контрреволюционной деятельности, на основании ложных обвинений сотрудник ЧК, близкий знакомый Предит, ее сообщник Козлов подвергал жителей аресту. Пока рассматривались дела, Предит обходила родственников, взятых по ее же доносам, и, обещая освобождение, требовала деньги. Обвинения, естественно, не подтверждались, так как представляли собой чистейший вымысел, и арестованные получали свободу. Деньги делили между собой Предит и Козлов, остальные работники Туркчека просто выполняли свой долг и рассматривали дела, не подозревая провокации. Объективно они, конечно, содействовали двум преступникам творить свое черное дело.

Кто эти девять человек? Честные, преданные революции бойцы. Достаточно сказать, что председателем Андижанской ЧК был старый большевик, потомственный рабочий Галегов, немало сил отдавший завоеванию и утверждению Советской власти.

После двухнедельного изучения дела я пришел к выводу, что виноваты только двое, остальные девять подлежат освобождению.

Мое заключение было рассмотрено коллегией Туркчека и утверждено. Все получалось так, как подсказывала справедливость.

На этом дело можно было закончить, но кто-то усомнился в моей объективности. Даже больше, доложил полномочному представителю ВЧК Петерсу, что я заинтересован в освобождении андижанцев.

На следующее утро Петерс вызвал меня и спросил:

— Сколько получили за освобождение андижанцев?

Сказано было не просто, а со стальной ноткой в голосе. Мы все знали Петерса, как железного и беспощадного человека, выше всего почитающего принципы верности революции. Ему принадлежала заслуга разгрома контрреволюционеров после убийства Урицкого в Петрограде, это он покончил со штабом анархистов в Москве. И такой человек заподозрил меня во взяточничестве, в потере чести. Обвинение было настолько чудовищным, что я сразу не мог даже осмыслить его. Меня охватило возмущение, и единственное, на что я оказался способен, это крикнуть с обидой:

— Неправда!

Петерс тоже был возмущен. Ему казалось, что просто так девять человек освободиться не могли, тут определенно совершена сделка.

Выбежав из кабинета я так хлопнул дверью, что стекла зазвенели. Я приходил на работу точно в девять утра, садился и ждал. Ждал весь день. Ареста. Расстрела. Передать чувства, одолевавшие меня, невозможно. Обида захлестывала все. Тысячу раз я задавал себе вопрос: «Почему на меня пало подозрение? В чем промахнулся по отношению к людям? Ведь из чего-то складывается представление о человеке». Ответа не находил. Не было ответа. Работая в Особом отделе и ЧК, я много раз сталкивался с лицами, готовыми дать взятку, отблагодарить за содействие или услугу. Совершая облавы на спекулянтов, производя обыски, мы часто буквально ходили по золоту. И никто не притрагивался к нему. Брезгливо отталкивали. В нашем представлении это было богатство, против которого боролись, которое ненавидели всем своим существом.

Доказывать свою честность я не хотел. Если товарищи допускают возможность такого преступления, значит я похож на взяточника. Пусть решают сами. Думал, конечно, о семье. Это было больно. Жена извелась, почернела. Уже не спрашивала, как мои дела, только смотрела и ждала.

До меня дошли слухи, что Петерс передал андижанское дело для перепроверки секретарю партбюро Полису. Все-таки не решался на основе лишь одного подозрения осудить человека к высшей мере, захотел убедиться в моей недобросовестности, предвзятости. Десять дней Полис изучал протоколы допросов и документы. Через некоторое время сказал:

— Перепроверка закончена.

Я замер. Легко было теперь объяснить испуганный взгляд товарища. Что решено?

— Твое заключение правильное, — продолжал Полис. — Я присоединяюсь к нему.

Не помню, говорил еще что-нибудь секретарь партбюро или ушел сразу, я стоял, опершись о стенку, чтобы не пошатнуться.