Револьвер - Изабелла Сантакроче

Редкая мушмула прибыла из Японии. Мне было семь лет. Я их взяла из банки. Они воняли. Там был спирт. Я взобралась на стул перед умывальником. Зажгла спички и сожгла мушмулу. Она загорелась. Я вообразила, что это бомбы. Я их взрывала. Я должна была победить в войне. Вокруг я разложила своих кукол. Я сделала это, чтобы защитить их. Иначе их убили бы враги. Прибежал, ругаясь, мой отец. Он ругался как сапожник. Это редкая мушмула, кричал он, с яростью тряся меня. Схватил меня за шею руками. Сжал их. У меня выкатились глаза. Я это помню. Из всей той сумятицы и переполоха мне очень понравились мои глаза. Я их видела в зеркале, висевшем передо мной. Им пользовалась моя мама, когда красилась. Он смотрел на меня взбешенными глазами. Его руки выглядывали из-за моего подбородка. Через месяц я это повторила. Попыталась задушить себя. Прибежала мама в трусиках и освободила меня. У нее тряслись груди. Она кричала, прекрати, не видишь, это твоя дочка. Они не были моими детьми. Я их ненавидела. Всех. Ненавидела ту нимфетку, которая пыталась окрутить его. Ее я ненавидела всеми фибрами души. Эта шлюшка дергала за волосы. Эта шлюшка щипала за щеки. Эта шлюшка задирала юбку. Когда я смотрела на нее, от гнева у меня темнело в глазах. У меня цепенело лицо. Я плевала вниз. Я хотела попасть в нее. Я плевала снизу. Я хотела поразить ее. Я хотела утопить ее. Я наклонилась. Броситься вперед. Пролететь над полом. Я упала около ножек стола. Я больше не могу видеть эту картинку. Я должна была броситься на пол. Удариться. Перед моим взором, когда я умывалась, возникали тот страшный день и та ужасающая сценка. Я видела, как Маттео покрывал ту соплюшку. Он покрывал ее, как жеребец. Они на соломе. Лето. Звезды. Жажда жизни. Я проделала дырочку, чтобы подсматривать за ними. Страдать от этого. Нескладеха. Я горела желанием занять ее место. Умолять его на коленях. Хотя бы один взгляд. Я присосалась к бутылке бренди. Когда Джанмария вернулся, я была пьяна. На столе не стояли тарелки. Никакого супа. В тот вечер он сделал вид, что ничего не заметил. Уселся к телевизору. Бутерброд. Телераспродажи. Я становилась для него чем-то невидимым.

Я порезала туфли. Почему. Какая в этом была нужда. Я их оставила здесь для работы по дому. Я их разрезала полностью. Я это сделала. Ножницами. С остервенением. Той ночью. Новой бессонной ночью. Несмотря на то, что была пьяна. Я закрылась в ванной. Они скромно стояли. На тех плитках с красными полосками. Я хотела оскорбить их. Уничтожить их. Разодрать его мать. Тот здравый смысл, который она пыталась мне навязать. Раз и навсегда уничтожить те признаки моего несоответствия. То, что нравилось ей. Раз и навсегда. Раз и навсегда изрезать то наказание, которое она на меня налагала, чтобы выдрессировать. Для нее я была цирковым животным, которого обучают прыгать через огненный круг, не обжигаясь при этом. Я отвергала рациональность, которую она хотела вложить в мою голову. Научиться искусству почитания свекрови. Следовать ее примеру. Стать деталью. Половником. Безделушкой. Женой с лечебными свойствами. Успокаивающими. Как ромашка. Я нападала на туфли. На нее. На то, какой я стала в последнее время. На ту, что пускает слюни, увидев тринадцатилетнего мальчишку. Моя ошибка началась, когда я отклонилась от своей траектории. Я покидала тот путь, которым следует жена, которой можно доверять. В тот вечер Джанмария, вернувшись, не встревожился. Я сидела. Отхлебывала уже другое бренди. Он миролюбиво мне сказал, Анджелика, может быть, лучше еще раз сходить к врачу. Иди в кровать. Потом все. Потом его бутерброд перед мигающим телеэкраном. Он начал отлучать меня от своих интересов. Я становилась антагонисткой законного брака. Уже появились первые предвестники того, что он устал. Он смирился с мыслью, что ему не удалось сделать меня такой, как все. Безразличие. Оно проявлялось у него все чаще. Я потеряла обаяние образцовой жены. Я становилась непереносимой. Анджелика, мне бы хотелось узнать, почему ты порезала туфли. Бесполезно. Ты не принимаешь таблетки. Тебе все хуже. Я опаздываю. Меня ждет адвокат. Да, уходи. Он пожал мне руку. Глупышка. Он никогда мне этого не говорил. Ладно, скажи мне, глупышка, но я все равно тебя люблю. Но я этого не говорю. Нет, говоришь. Ты говоришь, ты глупышка, но все равно я тебя люблю. К тому же я не была уверена, что он все равно меня любит. Я надеялась, что он совсем меня не любит. Я его все равно не любила. Не любила. Утро освещало наш плохой вкус. У меня во рту мерзко от выпивки. Он с кейсом в левой руке. Поцелуй в правую щеку. Наше безумие. Никакого единения. Мы находимся на скользкой поверхности. С трудом удерживаем ненадежное равновесие. Тонкая нить. Мы на ней, стараясь не рухнуть в дерьмо. Золотце, успеха в работе. Золотце. Лицемерка. Трусиха. Меня ужасает все. Уйти. Остаться. То, чего я не испытывала к Джанмария. То, что я смутно питаю к Маттео. Я находилась в атомном убежище. В бидон я засунула туфли. Я их оплакала. Я была жертвой своей несдержанности. Безумия всемогущества. Анджелика, ты жертва своей несдержанности. Безумия всемогущества. Никакого безумия. Никакого всемогущества. Никакой ошибки. Все правильно. Так ты поступишь и теперь. Прекращай. Будь серьезной. К чему тебе это. Смешной мятеж. Сосредоточься на домашней работе. Закрой занавески. Я сдержала соблазн, чтобы не потеряться в лабиринтах мечты. Нездоровой мечты. Потому что все мечты таковы. Нездоровые. Они тебя заражают. Они проникающий в кровь вирус. Они тебя обманывают. Я задернула занавески, чтобы не дать себе возможности смотреть вниз. Чтобы попытаться не искать его. Чтобы не ощущать себя мерзкой педофилкой. Я закрыла занавески, как это делала маленькой, чтобы отгородиться от всего.

Я задергивала занавески, чтобы побыть в своей комнатке в одиночестве. В той комнатке, в которой я жила у тети, не было двери. Вместо нее была занавеска. Ее шевелил ветер. Я видела прислугу. Монолитную румынку. Она спала без трусов. Без одеяла. Как собака. Я не открывала занавеску, боясь увидеть ее задницу. Ее мощный клитор. Ее живот. Румынку наняла моя тетя-склеротичка. Очень пышная грудь. Мягкие бедра. Распущенные волосы падали пониже спины. Гадюка. Она меня мыла зубной щеткой. Царапала. Говорила, Анджелика, ты красивая, но говнюшка. У нее был очень сильный акцент. Не голос, а настоящий выстрел. И она стреляла. Когда она кричала, попадала прямо в мозги. Тетя ее обожала, потому что та спокойно мыла ее всю. И там внутри. Я думаю, она мастурбировала. Когда я выросла, то всегда думала об этом. Ведь я выросла в этой грязи. Одна. Когда я перебралась к тете, то полюбила там только настольную лампу. Она стояла в моей комнате. Абажур персикового цвета. Она была высокой. Почти моего роста. Я называла ее Якопо. Я его обнимала и целовала. Облизывала всего языком, он становился мокрым. Он был моей надеждой. Женихом из стекла и металла. Единственное место, к которому могло прилепиться мое тело. Потом в те ночи, когда мне не хватало почти всего, я говорила с Якопо. Я поднималась и зажигала лампу. Когда я ее зажигала, она меня освещала. Совершалось чудо. От меня отступали кошмары. Все остальное вызывало отвращение. Я закрывала занавеску, чтобы ничего не видеть. В то утро я задернула занавески. Чтобы не видеть его. Маттео. Мою новую лампу. Мне хотелось обнять его, как я обнимала Якопо. Я страдала из-за того, что это может произойти. Из-за того, что мы обитаем в тех землях, куда не ведет ни одна дорога. А я все время страстно желала одного. Одного и того же. Возродиться. Ни в коем случае не сделать этого.