Негасимое пламя - Уильям Голдинг

— Что с вами, Пайк? Да отвечайте же, Ричард!

— Мистер Пайк, к несчастью, позволил себе вчера вечером лишнего, — объяснил Боулс.

— Похмелье, значит. Боже правый, да вы же прежде спиртного в рот не брали! Выходит, чему-то вас наше плавание научило. Похмельную голову лучше всего преклонить на койку…

Мистер Боулс предостерегающе покачал головой.

— В чем дело?

— Момент неподходящий. Как вам погода?

— Мистер Смайлс, хотите — верьте, хотите — нет, ничего особенного не сказал.

Мистер Боулс огорченно насупился.

— Никогда не думал, что буду голодать, что привыкну жить в постоянном страхе и все-таки — вот, пожалуйста!

— Как Виллер.

— Да уж, с обителью вам не повезло, сэр.

— А я не позволю каким-то там предрассудкам разлучить меня с моими подопечными.

— Бывают же бесчувственные люди. А что за подопечные у вас?

— Бесчувственные?! Смею вас уведомить, мистер Боулс…

Корабль резко качнуло. С мистера Пайка слетела шляпа, но он не сделал попытки ее поднять.

— Так что за подопечные, мистер Тальбот?

— Это уж моя забота, мистер Боулс.

Мы замолчали. Пайк в полной тишине закрыл глаза.

Вошел Бейтс — передвигался он на полусогнутых, потому что качка стала непрерывной.

— Как погода, Бейтс?

— Поживем — увидим, сэр.

Он взял пару фонарей и ретировался. По стеклу застучал то ли дождь, то ли водяная пыль.

— Вот так они все и отвечают.

— «Они»?

— Ну все — Камбершам, Билли Роджерс, теперь вот Бейтс.

— Остается только смириться.

Наступила очередная долгая пауза. Вернулся Бейтс с фонарями. Один горел.

— Куда повесить, господа?

Боулс, уперев локоть в стол, пальцем показал — куда. Бейтс пристроил зажженный фонарь по правому борту, второй повесил напротив. Наши тени мрачно заплясали по безрадостной комнате. Казалось, с каждой минутой они раскачиваются все сильнее и сильнее.

— По крайней мере, мачты…

— Стоят твердо. Да, мистер Тальбот. Блестящая идея и не менее блестящее исполнение. Мы, пассажиры, должны проследить, чтобы молодой офицер не остался без награды.

— С этим пусть флотское начальство разбирается.

— Вы всегда так равнодушны, мистер Тальбот?

Судно заплясало. Снова появился Бейтс.

— Пришлось подать дамам еду в каюты. Будете свинину с бобами?

— А как вы думаете? Да несите же скорее!

Я прикрыл глаза ладонью от света фонаря и всмотрелся в море, покрытое белой пеной. Говорить было по-прежнему не о чем.

Бейтс принес еду. Пайк с трудом приподнялся, качнулся вбок и рухнул на скамью так, что она зашаталась. Он водрузил локти на стол и осел в том же положении, что и раньше. Я с отвращением оглядел свою порцию.

— Отчего же так мало, Бейтс?

— Сэр, да мясо ведь жесткое, вы вдвое дольше его жевать будете, чем дома, сэр! — отозвался Бейтс, приплясывая, чтобы устоять на месте.

— Ступайте к дьяволу!

— Есть, сэр! Чего изволите, мистер Боулс?

— Унесите это. Боюсь, сейчас я с таким мясом не справлюсь.

— Прошу прощения, мистер Боулс, но это вы зря, сэр. Больше-то у нас ничего нет, а вам надо подкрепиться.

— Бренди, Бейтс.

— Бренди — это дело, сэр. Бренди у нас полно. А вот эль весь вышел, так что приходится пивом обходиться, сэр. Добавить бренди в воду, мистер Тальбот? Глядишь, и получше будет.

— Лучше ее ничего не сделает.

— Мистер Камбершам добавляет бренди в пиво, сэр.

— Вот это я, пожалуй, попробую. Боже правый! Свинка, должно быть, чугунная!

Бейтс, к моему изумлению, засеменил задом наперед! К концу пробежки он оказался несколько выше нас, сидевших за столом, и тут же побежал обратно. Боулс прижал ладонь ко рту, вскочил, но снова плюхнулся на скамью.

— Вам плохо?

— Что за дурацкий вопрос!

Он поднялся и, качаясь, двинулся наружу. Бейтс отворил ему дверь.

— Мне кажется, Бейтс…

Я осторожно, преодолевая тошноту, доплелся до своей каюты, но около нее передумал и бросился к выходу на шкафут, где повис на грота-штаге — иногда я называю эти штуки грота-штагами, а иногда просто цепями; и то и другое не совсем верно, хотя друг другу и не противоречит. Никогда не давал себе труда до конца разобраться в этой части корабельной оснастки, знаю только, что они удерживают грот-мачту в вертикальном положении — применительно к обстоятельствам. Впрочем, я привык хвататься за все, что подворачивалось под руку. В тот раз это оказалась здоровая деревянная штуковина с дыркой, называемая, по-моему, юферс. Я уцепился за нее, и передо мной замоталась размытая линия горизонта. Ветер снова поднялся, но не сильно. Он крепчал уже несколько часов, однако постепенно, и я начал понимать, что значит тот ответ, который приводил нас, пассажиров, в такую тоску.

Поживем — увидим.

Опять этот флотский язык — лаконичный и выразительный! Можно было сказать: «Задует — только держись!» или «Да уж, покачает». Но выбранная фраза демонстрирует полное неведение, словно эти насквозь просоленные создания понимают, что море в любой момент может выкинуть такое, чего в жизни от него не ждешь, и про это нельзя забывать.

Я прищурился на море за кормой. То, что нас ожидало, находилось там, у невидимого горизонта. Дул ветер, ровный и неумолимый, как само время. Внезапно я почувствовал огромную усталость — не голод и не морскую болезнь, а тоскливую безнадежность при мысли о том, какие невзгоды преследуют наше старое корыто, а какие его еще поджидают. Захотелось забыться, для чего существовал единственный путь: я скатился вниз по коридору в каюту — и в койку.

Проснулся я освеженный, но еще долго не вставал, так как качка увеличилась. В конце концов, я собрался с силами, дополз до пассажирского салона и с трудом впихнул в себя очередное скудное угощение. За столом никого не было. Выйти на шкафут я не решился, увидев, как через палубу перекатывается вода. Незадолго до полуночи я поднялся на шканцы. Морская болезнь отступила окончательно. Наверное, несколько часов неподвижности или относительной неподвижности, ежели таковая бывает, напомнили телу о жизни на твердой земле, и оно, как смогло, примирилось со своей грустной судьбой. Особой темноты не было — хоть луну и скрывали облака, но такие тонкие, что беспрепятственно пропускали свет. Может, и не белая ночь, но светлая — это уж точно! Усилился ровный ветер, нескончаемо дувший с запада, поднятые им волны украсились шапками белой пены. На палубу вышел Чарльз. Я отступил в сторону, чтобы не мешать передаче вахты. По завершении ритуала Чарльз сгорбился на юте. Я подошел к нему.

— Ну как, примирились с выдумкой Бене?

Он помолчал, глядя в сторону носа, так, что сразу было понятно — корабля не видит.

— Будьте другом, Эдмунд.

— С удовольствием! Но как?

— Не заговаривайте больше на эту тему. Вообще. Для меня она невыносима, для нас обоих — опасна.

— Но как же…

— Молчите!

— Хорошо, хорошо. Как вам будет угодно.

Я привычно взобрался по трапу на ют. Рассеянный свет озарял паруса на мачтах. Наша старушка отчаянно старалась побыстрей доставить нас в Сиднейскую бухту. У носа и у кормы вздымались буруны. За кораблем тянулся ясно видимый след, вихрящийся поток, который сглаживал бегущие за нами волны. Прямо подо мной из-под навеса показался Чарльз, подошел к поручню и встал там, глубоко засунув руки в карманы и широко расставив ноги. Эта вахта явно отличалась от той, первой, причем не только погодой. Чарльза срочно требовалось подбодрить.

— С какой скоростью идем?

При звуке моего голоса Чарльз вздрогнул — очевидно, не слышал, как я подошел.

— Не знаю. Узлов семь. Может быть, семь с половиной.

— Около ста восьмидесяти сухопутных миль в сутки. А воды много набрали?

— Сборный колодец наполняется ежечасно. Природа гонит нас вперед, но выставляет счет за эту помощь.

— А если паруса подобрать?

— Вы что, в отличие от остальных, голода не ощущаете?

— Ах да, разумеется. Какое все-таки затруднительное положение.

— Трудностей, Эдмунд, вы еще и не видели. Этот ветер несет на хвосте кое-что похуже.

— Откуда вы знаете?

— По многим признакам: время, за которое он набрал силу, характер самого ветра…

— Вот теперь вы меня и впрямь напугали.

Я сказал это лишь для того, чтобы он начал меня успокаивать и тем самым отвлекся от собственных бед. Увы — не преуспел. Глядя мимо меня, на бак, который явно не требовал его заботы, Чарльз только кивал. Ситуация вызвала в памяти то, что мистер Бене называл «conge». Я подошел к вахтенной доске и изучил записанные там цифры. Восемь, семь с половиной, восемь с половиной, снова семь с половиной узлов. Воду в трюме откачивают уже не один раз за вахту, а ежечасно. Словно услыхав мои мысли, матросы бросили лаг. Восемь узлов. Рулевой доложил результат мне! Я торжественно повторил его Чарльзу, хотя тот, наверное, слышал его не хуже меня.