Ледяной ветер азарта - Виктор Пронин

С катера на буксировщик перебрался и Званцев.

– Ну, Володя, – встретил его Панюшкин, – что подсказывает тебе твоя молодая интуиция главного инженера?

– Молчит, Николай Петрович.

– Это хорошо. К интуиции можно относиться как угодно, но лучше всего, когда она молчит и не вмешивается со своими страхами, опасениями, предостережениями. Это точно. Проверено. Трос бы покрепче, Володя. Тогда вообще интуицию можно было бы послать ко всем чертям. Боюсь я за этот трос.

– Выдержит, никуда не денется.

– Дай бог, – повторил как заклинание Панюшкин.

– До сих пор выдерживал, а секция сегодня не самая большая.

– Мы, Володя, тоже иногда выдерживаем большие неприятности, а потом срываемся на малых... Ладно. Хватит. Давай команду.

И наступил момент, когда на полную мощность заработали двигатели буксировщика, вспенивая холодную зеленоватую воду, натянулся, зазвенел трос. Панюшкин почувствовал, как напрягся корпус судна, все его невидимые каркасы, как винты рвали воду, а моторы, едва не задыхаясь, тащили, тащили, тащили трос, закрепленный на присосавшейся ко дну трубе. До боли сжав кулаки, закрыв глаза, Панюшкин стоял, прислонившись спиной к рубке, и прислушивался к поскрипываниям судна, к реву двигателей, к шуму взбудораженной воды.

– Сдвинулись, Николай Петрович! – радостно поблескивая очками, закричал Званцев. – Сдвинулись!

Панюшкин не ответил. Только кивнул. Да, дескать, знаю, но не торопись радоваться, не торопись. Он даже про себя боялся перечислить возможные беды – вдруг сорвется крепление на трубе, не всегда выдерживает лебедка, двигатель... Да мало ли что может случиться с самой трубой там, на дне!

Миг, когда лопнул трос, Панюшкин почувствовал сразу. Освобожденно рванулся вперед буксировщик, рев моторов сразу перестал быть таким надсадным. И словно внутри у него оборвался какой-то свой маленький, но очень важный тросик. Панюшкин откинул капюшон, подставив лицо под дождь. «Лопнул», – только по движению его крупных губ можно было догадаться, что он произнес именно это слово.

Была уже ночь, когда Панюшкин спрыгнул с палубы бота на расшатанные доски причала. Дождь кончился, и над темными холмами Материка косо повисла луна. В неспокойном Проливе мелькало ее слабое отражение. С влажных ночных сопок пополз туман и заскользил над водой, все ближе подбираясь к Острову. Панюшкин долго смотрел на черную воду, на противоположный берег. Пролив казался безбрежным, и бесконечной казалась работа, ожидавшая людей.

Вечером у себя дома, в тишине и одиночестве, Панюшкин пил чай. Тишина не успокаивала его, наоборот – настораживала, словно каждую минуту была готова взорваться резким стуком в дверь, неожиданным бураном, чьим-то криком. Носящаяся в воздухе опасность могла не затронуть его, пронестись мимо – как шальная пуля, но сама ее вероятность придавала жизни Панюшкина ту напряженность и остроту, которых так часто не хватает людям в старости. Впрочем, это была даже не опасность в полном смысле слова, скорее возможность двоякого исхода. С тобой может случиться многое, может и ничего не случиться, но, помня об этом, в шелесте листьев, в грохоте моря, в цвете неба и форме туч ты невольно видишь предостережение, предсказание, листья, волны, небо, тучи наделяешь сознанием, волей, а собственные опасения кажутся непонятными существами, мелькающими где-то рядом.

Панюшкин спешил, все время спешил, наверняка зная, что не будет, никогда уже не будет у него строек. Ни больших, ни малых. Все, что происходит с ним на Проливе, происходит в последний раз. Еще несколько лет назад его не покидало ощущение, будто не кончится поток дней, наполненных пыльными грузовиками, телефонными звонками, спешкой, оперативками, схватками с самим собой, собственными болезнями, желаниями и страхами. И вдруг пришло жутковатое чувство – все происходит в последний раз. За ближними холмами, в морозной дымке зимнего дня Панюшкин ясно увидел конец своей дороги.

Где-то очень далеко остались безводные степи, нефтепроводы, переправы через большие и малые реки. Все это было очень давно, но не исчезло у Панюшкина странное ощущение, будто и сейчас, в это самое время, он, двадцатилетний, маленький и худой, в выгоревшей гимнастерке, работает в горах Киргизии, строит переправу на Волге, в ободранной фуфайке, с обмороженными пальцами ведет трубопровод через какую-то сибирскую речушку...

Работа стала его религией, только работа имела для него значение, только количество метров уложенных труб определяло его собственную температуру, давление, настроение. О чем бы ни думал Панюшкин – о погоде, ссорах, прогнозах на ближайшие сутки или месяц, – он думал о работе. И даже в праздники, во время застолья, невольно прикидывал количество выпитого, потому что это отразится на завтрашней работе.

Панюшкин спешил, хотя знал, что победа, если она будет, станет его последней победой. Но она оправдает все неудачи, поражения, которые он потерпел в жизни и которые пока еще имели для него значение. «Главное, что в конце была победа, – думал Панюшкин. – Каждый человек хотя бы раз в жизни должен объявить чему-то или кому-то войну, свою войну. И каждому нужна хотя бы одна крупная победа! Над врагами, обстоятельствами, болезнями... Пусть даже это будет победа над самим собой».

* * *

Утром, когда на солнце сверкало все заснеженное побережье, а редкие черные избы, тягачи и вагончики на льду казались случайными, временными пятнышками, следователь Белоконь в сопровождении участкового Шаповалова, пожилого, прихрамывающего, полноватого человека, прошел к небольшой избе, в которой размещалось местное отделение милиции. Здесь толпилось около десятка человек из тех, кто был вызван повестками, кто был свободен или просто любопытен. Нечасто в Поселке происходили какие-либо события, не связанные с трубопроводом, и многие вполне справедливо рассудили, что пропустить такое развлечение было бы слишком легкомысленно.

– Раздайся, народ, правосудие идет! – зычно крикнул Шаповалов и, оглянувшись, подмигнул следователю. Вот, дескать, как у нас! Просто живем, без канцелярской чопорности.

– Мы еще посмотрим, что это за правосудие и куда оно идет! – крикнул кто-то из толпы.

– Верка, не шустри! Тебя первую допрашивать будем! – живо обернулся Шаповалов.

– Эт вы мастаки! – откуда-то из слепящего пространства раздался сипловатый выкрик. – Ишь чем грозить надумали – допрашивать они будут!

– Мастаки не мастаки, гражданин Ягунов, а дело свое знаем. В отличие от некоторых! – Шаповалов опять не задержался с ответом.

Слепящее пространство рассмеялось, загалдело многими голосами, и участковый, довольный, что выиграл эту маленькую стычку, быстро откинул замок, распахнул двери и повернулся к следователю.

– Прошу! – громко сказал он, торопясь, чтобы Ягунов не успел выкрикнуть еще какую-нибудь дерзость. Мужик он пакостный, не откажет себе в удовольствии перед новым человеком осрамить.

– Небогато живешь. – Белоконь сбросил полушубок, подошел к печи, прижал ладони к простенку.

– Теплая, – заверил Шаповалов. – Я уж с утра протопил. Все путем. Какой-никакой, а все же гость, а?

– Правильно. Гостей ублажать надо. Гости любят, особенно ежели они начальники, когда их ублажают умеючи.

– Да у нас и учиться-то некогда... Вот ты – первое начальство по юридической линии. Авось и последнее.

– Авось, – согласился Белоконь. – С кого начнем, Михалыч?

– С меня и начинай! А чего! Сразу введу в курс дела, – большое красное лицо Шаповалова светилось доброжелательством.

– Да просветили уж, ввели в курс. Панюшкин дал первые показания. Отчет твой мы получили еще раньше. Вот что мне скажи: сколько народу живет у вас? Что-то Поселок мне больно пустынным показался, когда-никогда человек пройдет, лошадь покажется, собака по делам своим собачьим пробежит...

– Человек сто строителей да местных около тридцати. Ну, еще десяток на почте, в столовой... Считай, сотни полторы в самое густонаселенное время. Сейчас-то едва половина наберется. Затишье... А когда в делах затишье, тут и жди всяких происшествий, тут они и повалят.

– Подолгу ждать приходится? – Белоконь улыбнулся, показав ряд белых сильных зубов.

– Чего спрашивать – сам знаешь. Отчеты не задерживаем, как радость какая случится, всегда поделимся, не таимся. Вот порезал один другого, ты на другой день уже выводы делал. – Шаповалов широкой ладонью провел по наголо стриженной круглой голове. – Начинать-то с кого?

– Не будем нарушать ход событий. Все началось в магазине? С магазина и начнем. Зови, Михаиле, продавца. Как ее... – Белоконь заглянул в бумажки. – Вера Ивановна Жмакина.

– Ну что ж, с Верки и начнем. – Шаповалов вышел на крыльцо, опять беззлобно поругался с кем-то, посмеялся, кого-то отчитал нарочито строго, даже голос стараясь делать грубее, внушительнее, и, наконец, вернулся.