Воспоминания пропащего человека - Николай Свешников

Мерно шедший пароход, на котором находилась масса разнообразного народа и несколько музыкантов и на котором мне приходилось ехать в первый раз, увозил меня опять на свободу. Я был рад, что освободился от отцовского гнева; но я не был зол на отца. Всю дорогу до Петербурга я был в самом приятном настроении духа и мечтал о том, что по приезде поступлю на какое-нибудь место или займусь каким-нибудь делом и уже не буду прокучивать деньги, а стану часть их отсылать отцу и младшей сестре на обновки, а другую часть буду беречь для того, чтобы в следующий раз можно было приехать домой хорошим молодцом, которого все почитали бы как настоящего питерца. Из прошлой своей петербургской жизни я, признаться по совести, жалел только о том, что не умел беречь краденные у хозяина деньги, и, отправляясь снова в Петербург, не закаивался не красть, если к этому представится возможность. Живя на родине, я узнал, что в деревне питерцев почитают более всего по присылаемым и привозимым ими деньгам, а не по тому, как они жили там, — честно или нет. Конечно, открытое воровство осуждается, но такие кражи, как кража из хозяйской выручки, в большинстве считается только наживой.

По приезде в Петербург я отправился к сестре, жившей тогда на Черной речке. Зять и сестра приняли меня довольно радушно и стали хлопотать о том, как бы мне приискать место, а я между тем принялся с одним родственником за поденную работу на голландской бирже[51]. Хотя я был еще молод и невелик ростом, но был довольно силен и в семнадцать лет работал на бирже самые тяжелые работы, перевешивая свинец и сандал; но к работам на бирже мне еще придется вернуться, и тогда я постараюсь описать их, насколько могу.

Недели через две мне вышло место в сливочную лавку на Черной речке с жалованьем по четыре рубля в месяц, но и этому я был очень рад, потому что мне в первый раз еще приходилось служить за жалованье.

Лавка, в которую я поступил, была очень небольшая. В ней торговал сам хозяин, и, кроме меня, не было никакой другой прислуги во всем доме. Семейство хозяйское состояло только из трех человек: хозяина с хозяйкою и отца хозяйки, в доме которого и находилась лавка. Прожил я на этом месте полтора месяца, потому что лавка открывалась только на лето, пока жили дачники. Так как служащих, кроме меня, не было, то мне приходилось исправлять здесь всякую работу: я убирал скотину (было две коровы и лошадь), копал картофель, ездил в город за товаром и торговал в лавке.

Я уже сказал, что хозяйское семейство состояло только из трех лиц; но такого несогласного и безобразного семейства я еще не встречал.

Владелец дома, тесть моего хозяина, прожившийся купец, впоследствии служивший в ратниках, был страшный пьяница и буян. Бывало, как только выйдет из кабака, то, по крайней мере, за полверсты слышно, как он орет.

За безобразия и буйство полиция много раз забирала его под арест, но это нисколько не помогало, и на него, как говорится, махнули рукой. Дома он также постоянно буянил, и я его сильно боялся, но бог миловал, я не попадался под его кулаки.

Зять его, мой хозяин, тоже постоянно пил и так пил, что несколько раз сходил с ума. Но он, по крайней мере, был очень смирный человек, и чем пьянее, тем смирнее.

Говорили, что он до женитьбы был очень степенный и трезвый человек и хороший торговец; но как женился, так и начал запивать, и эти запои перешли наконец в постоянное пьянство.

Жена его, еще очень молодая женщина, до того была сварлива, что без ругани, без чертыханья, кажется, не умела и говорить. Она постоянно с кем-нибудь ругалась — или с отцом, или с мужем, или со мной. Все соседи и знакомые приписывали пьянство ее мужа ее сварливому и, можно сказать, полусумасшедшему характеру.

До меня у этих хозяев за лето, с мая месяца, пережило шесть человек служащих; никто не мог выдержать этого содома более месяца, но я прожил до закрытия лавки. Воровать мне в этой лавке, как у Киселевых, было невозможно потому, что выручка постоянно запиралась хозяином: он ее не доверял не только мне, но и жене и тестю. Если же когда случалось, что он пьяненький оплошает припрятать ключ, то непременно кто-нибудь уже сходит в выручку и частичку утянет оттуда. Впрочем, я должен сознаться, что сигары, папиросы и кой-какие лакомства я и тут крал.

Так же, как и мои предместники, я не смог долго ужиться у пьяных хозяев, и в половине сентября я опять остался без дела и поселился у зятя. Я пробовал было искать какого-нибудь места или поденной работы, но не мог найти ни того ни другого и должен был пропутаться с лишком два месяца без занятий и даром ел чужой хлеб.

В конце ноября сестра выхлопотала мне место в мелочную лавку на углу Малой Садовой и Итальянской улиц, по пяти рублей в месяц. В мелочной лавке жить показалось мне очень тяжело. Месить квашню с непривычки до того было трудно, что я в три дня натер себе кровяные мозоли и так уставал за этой работой, что пот лил с меня градом, тогда как мальчишка, живший тут третий год, так привык, что месил квашню очень свободно, будто играя. Хозяин, полустаровер, строгий и скупой старик, видя мою неспособность, через месяц отказал мне, и я отправился опять на Черную речку к зятю.

Зять в это время квартировал в доме мещанина Ивана Алферовича Налисова, который прежде был берейтором[52] у графини Строгановой, где и нажил себе небольшой капиталец, на который купил две довольно порядочные дачи на углу Черной речки и теперешней Сердобольской улицы и в одной из них устроил трактир.

Налисов открывал трактир только на лето, притом без крепких напитков, так что он был похож скорее на постоялый двор, где приставали разные дачные торговцы, бродячие музыканты, шарманщики и тому подобные промышленники. Все сараи, конюшни, чердаки заняты были ночлежниками и их товаром.

Мне два лета приходилось служить у Налисова, и я более всего, по своему пристрастию к чтению, старался знакомиться с букинистами, которые тогда ходили по городу и по дачам с перекидными мешками. Кроме любви к чтению, мне нравилась и самая их торговля, в то время очень выгодная и свободная, и я страстно желал сделаться букинистом.

Не зная хорошо трактирного дела и при этом пускаясь в разные спекуляции, Налисов в скором времени расстроил свое состояние. В то время, о котором я говорю, дела его были уже очень шатки: он жил довольно бедно, и дачи его были заложены. Семейство Налисова состояло из жены, двух сыновей и двух дочерей.

Младшая дочь Катя училась в финской школе и всю неделю находилась у своей тетки в городе, а домой приходила только на праздники. Ей было четырнадцать лет. Красивенькая, веселенькая девушка, она часто ходила наверх к моей сестре и просиживала иногда целые вечера. Мне было тогда восемнадцать лет, и я влюбился в Катю первою чистою любовью: но я скрывал свои чувства от всех посторонних и от нее. В продолжение четырех лет, до второй моей поездки в Углич, я любил Катю неизменно: но я ни разу не осмеливался признаться ей или сказать кому-либо другому о своей любви, хотя все мое воображение, все мои мечты только и были наполнены ею.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});