Да будет фикус - Джордж Оруэлл

Равелстон нахмурился – хорошенькое дельце, если даже девушку не пригласить. Он попытался что-то сказать, но не вышло. Виновато и вожделенно представилось голое, золотистое как спелый плод, тело Хэрмион. Сегодня она собиралась непременно прийти; уже, вероятно, пришла, у нее есть свой ключ. Вспомнились безработные Мидлсборо; безработным приходится страдать от постоянных сексуальных лишений, это ужасно! Они подходили к его дому, и Равелстон взглянул на окна – свет горит, стало быть, Хэрмион там.

Чем ближе к подъезду Равелстона, тем сам он делался дороже Гордону. Пора прощаться с обожаемым другом и возвращаться. Каждый раз после встречи возвращаться по темным улицам в свою пустую холодную комнатенку. Равелстон сейчас, конечно, предложит «зайти не хотите?», а Гордон, разумеется, ответит «нет». Заповедь неимущему: никогда не обременяй подолгу своим присутствием тех, кого любишь.

Они остановились у входа, Равелстон рукой в перчатке взялся за копье железной ограды.

– Может, зайдете? – сказал он без излишней настойчивости.

– Нет, спасибо. Пора домой.

Равелстон приготовился открыть калитку, но не открыл. Глядя куда-то поверх головы Гордона, проговорил:

– Слушайте, Гордон, я могу вам кое-что сказать, вы не обидитесь?

– Говорите.

– Ну, понимаете, меня ужасно бесит все это, насчет вас и вашей девушки. Пригласить нельзя и все такое. Скотская штука.

– Да ничего, ерунда.

Как только Равелстон заговорил, Гордона прожег стыд за свои дурацкие плаксивые монологи (вот так всегда: вырвется из тебя, потом локти кусаешь). Он тряхнул головой:

– Лишнего я, по-моему, вам наболтал.

– Ну, Гордон, послушайте меня. Позвольте дать в ваше распоряжение десятку. Сводите девушку в ресторан, съездите с ней куда-нибудь, ну, что хотите. У меня такой жуткий осадок при мысли…

Гордон сурово, почти свирепо насупился и сделал шаг назад, как будто на него замахнулись. Раздирало искушение взять. Столько можно всего на десять фунтов! Мелькнула картинка – они с Розмари за столиком, на котором персики и виноград, рядом улыбчиво порхает лакей, поблескивает горлышко темной и запыленной винной бутылки в плетеной колыбели.

– Бросьте вы! – буркнул он.

– Я не хочу быть в стороне, поймите, мне приятно дать вам взаймы.

– Спасибо. Я предпочитаю сохранить дружбу.

– А вам не кажется, что говорить так отдает вульгарной буржуазностью?

– А не вульгарно брать у вас в долг? Мне десять фунтов и за десять лет вам не отдать.

– Ну, это бы, пожалуй, меня не разорило. – Равелстон, прищурясь, не отрывал взгляд от горизонта. Не получалось выплатить очередной позорный штраф, к которому он почему-то сам себя то и дело приговаривал. – Знаете, у меня довольно много денег.

– Знаю. Поэтому и не беру.

– Вы, Гордон, иногда какой-то совершенно непрошибаемый.

– Есть грех, что ж теперь делать.

– Ну хорошо! Раз так, спокойной ночи!

– Спокойной ночи!

Минут десять спустя Равелстон катил в такси, рядом сидела Хэрмион. Вернувшись, он нашел ее в гостиной; она спала или дремала в огромном кресле у камина. При каждой скучноватой паузе его подруга умела подобно кошкам мгновенно задремать, и чем глубже был сон, тем больше в ней потом кипело бодрости. Когда он наклонился к ней, она, проснувшись, сонно ежась и зевая, с улыбкой потянулась навстречу теплой щекой и голой, розовой от каминного огня рукой.

– Привет, Филип! Где это ты шатался? Сто лет жду.

– Заходил выпить с одним приятелем. Вряд ли ты его знаешь – Гордон Комсток, поэт.

– Поэт! И сколько же он занял?

– Ни пенса. Он весьма своеобразный. Со всякими странными, нелепыми предрассудками насчет денег. Но в своем деле очень даровит.

– О, твои даровитые поэты! А у тебя усталый вид. Давно обедал?

– В общем, как-то так получилось без обеда.

– Без обеда? Но почему?

– Ну, даже трудновато ответить, случай такой непростой. Видишь ли…

Равелстон объяснил. Хэрмион рассмеялась и, потянувшись, поднялась.

– Филип, ты просто глупый старый осел! Лишить себя обеда, щадя чувства какого-то дикого существа. Надо немедленно поесть. Но, разумеется, поденщица твоя уже ушла. Господи, почему нельзя держать нормальную прислугу? И зачем непременно жаться в этой берлоге? Едем, поужинаем в «Модильяни».

– Одиннадцатый час, скоро закроют.

– Ерунда! Они открыты до двух, я звоню и вызываю такси. Тебе не удастся уморить себя голодом!

В такси она, все еще полусонная, устроилась головой на его груди. Он думал о безработных Мидлсборо – семеро в комнате, на всех в неделю двадцать пять бобов. Но рядом тесно прильнувшая Хэрмион, а Мидлсборо очень далеко. К тому же, он был чертовски голоден, и за любимым угловым столиком у Модильяни совсем не то, что на деревянной лавке в захарканном, воняющем прокисшим пивом пабе. Хэрмион сквозь дрему воспитывала:

– Филип, скажи, почему надо обязательно жить так ужасно?

– Ничего ужасного не вижу.

– Да-да, конечно! Притворяться бедняком, поселиться в дыре без прислуги и носиться со всяким сбродом.

– Сбродом?

– Ну, всякими этими вроде сегодняшнего твоего поэта. Все эти люди пишут в твой журнал только чтоб клянчить у тебя. Я знаю, ты, конечно, социалист. И я, мы все теперь социалисты, но я не понимаю, для чего раздавать даром деньги и дружить с низшими классами. На мой взгляд, можно быть социалистом, но время проводить в приятном обществе.

– Хэрмион, дорогая, пожалуйста, не говори «низшие классы».

– Но почему, если их положение ниже?

– Это гнусно звучит. Называй их рабочим классом, хорошо?

– О, пусть будет ради тебя «рабочий класс». Но они все равно пахнут!

– Не надо о них так. Прошу тебя, не надо.

– Милый Филип, иногда я подозреваю, что тебе нравятся низшие классы.

– Конечно, нравятся.

– Боже, какая гадость! Б-рр!

Она затихла, устав спорить и обняв его сонной нежной русалкой. Волны женского аромата – мощнейшая агитация против справедливости и гуманизма. Когда перед фасадом «Модильяни» они шли от такси к роскошно освещенному подъезду, навстречу, словно из уличной слякоти, возник серый худющий оборванец. Похожий на льстиво и пугливо виляющую дворняжку, он вплотную приблизился к Равелстону бескровным, жутко заросшим лицом, выдохнув сквозь гнилые зубы: «Не дадите, сэр, на чашку чая?». Равелстон, брезгливо отшатнувшись (инстинкт не одолеешь!), полез в карман, но Хэрмион, подхватив его под руку, быстро утащила на крыльцо ресторана.

– Если б не я, ты бы уже с последним пенни распрощался! – вздохнула она у дверей.

Они уселись за любимый угловой столик. Хэрмион лениво отщипывала виноградины, а Равелстон, оголодав, заказал старинному другу официанту весь вечер грезившийся антрекот и полбутылки божоле. Седой толстяк итальянец расторопно доставил на подносе курящийся ломоть. Воткнув вилку, Равелстон надрезал сочную багровую мякоть – блаженство рая! В Мидлсборо они сопят вповалку на затхлых кроватях, в их животах хлеб, маргарин и жидкий пустой чай… И он накинулся на жареное мясо с позорным восторгом пса, стащившего баранью ногу.

Гордон быстро шагал к дому. Холодно, пятое декабря, самая настоящая зима. По заповеди Господней обрезай плоть свою! Сырой ветер злобно свистел сквозь голые сучья деревьев. Налетчиком лютым, неумолимым… Вновь зазвучавшие внутри строфы начатого в среду стихотворения гадливости не вызывали. Удивительно, как поднимали настроение встречи с Равелстоном. Просто поговоришь с ним и уже как-то уверенней. Даже когда сам разговор не получался, все равно не было потом чувства провала. Гордон вполголоса прочел все шесть готовых строф – а что, не так и плохо. Всплывали обрывки того, что он наговорил сегодня Равелстону. В общем, сказал, что думал и думает. Унижения бедности! Разве со стороны понять такое. Тяготы не вопрос, вынести можно, если б не унижение, постоянное скотское унижение. Право, желание и способы вечно тебя пинать. Равелстон не верит. Слишком он благороден, чтоб поверить. Ему-то, Гордону, лучше знать. Он-то уж знает, знает! С этой мыслью Гордон вошел в прихожую – на подносе белело ожидавшее его письмо. Сердце подскочило. Любое письмо сейчас безумно будоражило. Он через три ступеньки взлетел наверх, заперся и зажег рожок. Письмо было от Доринга.

«Дорогой Комсток!

Страшно жаль, что Вы не посетили нас в субботу. Был кое-кто, с кем очень бы хотелось Вас познакомить. Мы ведь предупредили Вас, что вечеринку с четверга перенесли на субботу, не так ли? Жена уверяет, что сообщила Вам. Как бы то ни было, теперь у нас намечен вечер двадцать третьего – некий чайный «канун Рождества», время обычное. Не захотите ли прибыть? Только на сей раз не забудьте дату!

Искренне ваш

Пол Доринг».

Под ребрами болезненно свело. Вот оно что Доринг придумал – ошибочка, никаких оскорблений! В субботу он, правда, пойти бы к ним не смог, в субботу у него работа в магазине, но все-таки их приглашение было бы важным.