Дочь Востока. Автобиография - Беназир Бхутто

шесть тысяч миль, в Кембридже, я получила горький урок.

Грабежи, разбой, изнасилования, резня… Никто не интересовался Пакистаном, когда я прибыла в Гарвард, но теперь о нем узнали все. И осуждали мою страну тоже все. Сначала я отказывалась верить сообщениям западной прессы о зверствах пакистанской армии в Восточном Бенгале, который мятежники именовали Бангладеш. Согласно пакистанским газетам, подконтрольным правительству, — я получала их от родителей еженедельно — вспышка недовольства жалкой кучки мятежников была уже давно подавлена доблестными войсками Пакистана. На чем же тогда основаны сообщения о том, что Дакка сожжена дотла, что в университете расстреляны студенты, профессора, преподаватели, поэты, писатели, врачи, юристы? Я недоверчиво поджимала губы. Толпы беженцев спасаются от резни, а пакистанские самолеты на бреющем полете расстреливают их без разбору. Трупов столько, что из них складывают баррикады дорожных блокпостов.

Сообщения казались мне невероятными, я не знала, что думать. Когда я прибыла в Редклифф, нам во вводном курсе указывали на реально существующую опасность изнасилования. Тогда мне это тоже казалось невероятным. Я вообще не слыхала об изнасилованиях до прибытия в США, и услышанное настолько меня испугало, что я все четыре года остерегалась одна выходить вечером из дому. После лекции опасность изнасилования в Гарварде, в Соединенных Штатах, казалась мне реальной. Но изнасилования в Восточном Бенгале — нет. Я предпочла поверить ура-патриотическим выкрикам официальной отечественной прессы и заверениям, что западные репортеры «сильно преувеличивают» и «их измышления продиктованы сионистским заговором» против исламского государства.

Мои товарищи придерживались иного мнения. «Ваши солдаты — варвары. Они истребляют мирное население». «Никого они не убивают, — отбивалась я, багровея от возмущения. — Нельзя же верить всему, что пишут в газетах!» Но верили газетам, а не мне. Все ополчились на Западный Пакистан, даже люди, с которыми я собирала средства на опустошенную циклоном восточную часть страны. Обвинения становились все более резкими. «Вы — фашисты, диктаторы!» Я же обращала внимание на сообщения о подготовке в Индии тысяч партизан, забрасываемых в Восточный Пакистан. «Мы боремся с поддерживаемым Индией подрывным восстанием. Мы стремимся сохранить территориальную целостность страны, как и вы в ходе вашей Гражданской войны».

Обвинения сыпались отовсюду, обоснованные и необоснованные. «Пакистан отрицает право народа Бангладеш на самоопределение», — гремел с кафедры профессор Волзер во время открытой лекции «Война и мораль» осенью, во время моего второго курса. Я вскочила перед двумя сотнями студентов и произнесла свою первую политическую речь. «Вы совершенно неправы, профессор, — воскликнула я срывающимся от волнения голосом. — Народ Бенгала использовал свое право на самоопределение в 1947 году, когда выбрал Пакистан». На какое-то время воцарилось удивленное молчание. Но ведь моя точка зрения исторически верна. Печальная же истина, которую я отказывалась признать, в разочаровании населения, последовавшем за созданием Восточного Пакистана.

Сколько раз с тех пор просила я Господа простить мое невежество? Я не хотела видеть, что мандатом на управление Восточным Пакистаном злоупотребляли. Восточная часть страны, в которой проживало большинство населения, использовалась Западным Пакистаном как колония. Из доходов от экспорта Восточного Пакистана в более чем 31 миллиард рупий западное меньшинство львиную часть тратило на строительство у себя дорог, школ, университетов, больниц, мало что оставляя востоку. Армия, крупнейший наниматель нашей бедной страны, девяносто процентов своих сил черпала в Восточном Пакистане.

Восемьдесят процентов правительственных должностей занимали люди с запада страны. Центральное правительство объявило урду, язык, который в Восточном Пакистане мало кто понимает, государственным языком страны, воздвигая перед бенгальцами дополнительный барьер на пути к занятию должностей на государственной службе. Не удивительно, что они чувствовали себя эксплуатируемыми и униженными.

В силу своей молодости и наивности я не в состоянии была понять, что пакистанская армия способна на те же зверства, что и любая другая, натравленная на гражданское население и вышедшая из-под контроля. Вспомнить хотя бы резню, учиненную армией США в Май-Лай, во Вьетнаме, в 1958 году. Не лучше проявил себя и Зия при подавлении волнений в моей родной провинции Синдх. Солдаты легко срываются с поводка, когда перед ними беззащитное гражданское население. Они рассматривают своих жертв в качестве добычи, над которой можно отвести душу и издеваться самым произвольным образом: убивать, грабить, насиловать. Но в ту ужасную весну 1971 года я носилась с наивным детским представлением о героических пакистанских воинах, доблестно отражавших в 1965 году неспровоцированную индийскую агрессию. Представление это умирало медленно и мучительно.

«Пакистан переживает страшное время, — писал отец в длинном послании ко мне, опубликованном впоследствии в виде книги «Великая трагедия». — Кошмар продолжается, пакистанцы убивают пакистанцев. Льется кровь. Ситуация осложняется агрессивным вмешательством Индии. Пакистану суждена вечная жизнь, если удастся пережить то, что происходит сегодня. Но не удивлюсь, если эти конвульсии приведут к полному краху».

Конвульсии катастрофы начались на заре 3 декабря 1971 года. «Нет!» — воскликнула я в Элиот-холле, отшвырнув газету. Под предлогом восстановления порядка, чтобы нескончаемый поток беженцев из Восточного Пакистана в Индию смог наконец прекратиться и завернуть домой, индийская армия вторглась в Восточный Пакистан и одновременно ударила по Западному. Современные ракеты советского производства топили наши суда на якорных стоянках в Карачи. Индийские самолеты бомбили жизненные центры города. Наше оружие настолько устарело, что мы ничего не смогли противопоставить агрессору. Возникла угроза самому существованию нашей страны.

«Повезло тебе, что ты не здесь, — писала Самийя из Карачи. — Бомбят каждую ночь, нам пришлось заклеить окна черной бумагой, чтобы не пробивался свет. Школы и университеты закрыты, так что весь день нечем заняться, только бояться да беспокоиться. В газетах, как всегда, ничего не прочитаешь, ничего не поймешь. Мы даже не знали, что они заняли Восточный Пакистан, пока кто-то не прибежал с этой новостью: „Война, война!" Семичасовая программа новостей вещает о наших победах, только вот азиатская служба Би-би-си, совсем наоборот, сообщает, что нас бьют. Би-би-си также передает о зверствах нашей армии в Восточном Пакистане. Слышала что-нибудь об этом?

Брат твой Шах Наваз — самый активный тринадцати-летка в Карачи. Записался в гражданскую оборону, гоняет по ночам на своем мотоцикле, следит, у кого окна не затемнены и заставляет выключать свет. Ведет себя героем, но мы все, несмотря на его пример, трясемся. Однажды во время бомбежки была у вас, у Санам, ваша мать нас согнала вниз, в нижнюю столовую без окон. Дома сплю с матерью, обе боимся. Три бомбы упали как раз напротив нашего дома, через дорогу, но, к счастью, не взорвались. В саду у нас полно битого стекла.

Индийские самолеты пролетают так низко, что пилотов можно разглядеть. Но наших истребителей не видать. Три дня