Принцип Полины - Дидье Ковеларт

Редки дни, когда я не переживал бы заново абсолютное счастье и столь же абсолютную драму нашей последней встречи. Но она – вправду ли ей хочется вновь пробудить все это между нами? Может ли она, в силах ли? Да, она подала мне знак. Буду рада с тобой увидеться… Мне ли защищать ее от нее же самой?

* * *

Поездка в Оксфорд осталась в памяти как один из самых сумбурных моментов моей жизни.

Уже на Северном вокзале Максим взял дело в свои руки и обходил очереди, размахивая карточкой Министерства внутренних дел:

– Служба безопасности, спасибо.

Он распорядился открыть уже закрытые двери поезда и «эвакуировал» наш вагон, объясняя всем пассажирам, что конвоирует опасного преступника.

– Так ты сможешь спокойно писать.

Он сел напротив меня и с выражением дегустатора спросил, каков сюжет моей книги. Мой уклончивый вид подсказал ему ответ.

– Постой, так это я? Ты пишешь о нас, о Полине? Гениально! Ты имеешь право, теперь это мне не помешает, наоборот! Рассказывай.

Я ответил – как мог твердо, – что он все прочтет, когда я закончу.

– Но постой, тебе же не хватает уймы ключей, чтобы понять героя! Ты ничего обо мне не знаешь!

– Это роман, Максим. Оставь за мной право на вымысел.

– Ладно, пусть, но я должен быть взаправдашним.

– Правда в романе не имеет ничего общего с точностью фактов.

– Да, но если я знаю, что это враки…

– Я пишу не для тебя.

Он надулся. Взял газету с проезжавшей мимо тележки и погрузился в чтение спортивных страниц, хмуро жуя жвачку. Я достал незаконченную главу, попытался восстановить нить повествования, собраться с мыслями. Это был чистой воды сюрреализм – выводить героя, сидя меньше чем в метре от его прототипа, воскрешать прошлое, деля настоящее. Не стоило ли вставить в роман условия, в которых я сейчас писал?

Он вдруг опустил газету:

– А моя встреча с Полиной? Ее ты не можешь выдумать. Вот как это было. Я сопровождал президента на съезд…

– Она мне рассказывала.

Он замер с поднятой рукой.

– Но тебе нужна моя версия, чтобы дополнить ее рассказ. Какой смысл иметь двенадцатицилиндровый двигатель, если ездишь только на шести цилиндрах? Прочисть клапаны, парень. Пользуйся, пока я тут.

Я со вздохом взял блокнот и записал кое-какие словечки из лирического описания его чувств и чувств Полины, когда любовь с первого взгляда настигла их обоих в Антибском порту. Две версии ни в чем между собой не различались.

– Она изменила всю мою жизнь, понимаешь, и в то же время вернула мне детство. Я называл ее mijn zootje… Это значит «моя сладкая», «моя сахарная». Так называла меня мама дома, до того как… до того как все полетело в тартарары. Ну да ладно, про это не пиши, не надо. Они ведь еще живы, мои родители, хоть и не приехали ни разу ко мне на свидание. Нечего сыпать им соль на раны, дело прошлое, я в порядке. Они получают денежный перевод каждый месяц, вот так. Хлавное – Полина. Знаешь, я всегда был ей верен. После нее трахался только с профессионалками.

Он склонил голову, акцентируя мое внимание на этой самоотверженности. Я одобрительно покивал. Он спросил:

– А ты?

– Я – нет.

– Но она… ты же не нашел, надеюсь, никого лучше? Ты еще сохнешь по ней?

Мое молчание и взгляд, отведенный в темноту туннеля, ответили за меня.

– Потому что она до сих пор к тебе неровно дышит, имей в виду! – продолжал он строго, словно подчеркивая, что я не имею права играть с чувствами Полины. – Я остался в ее сердце, но ты много значишь для нее.

Мне удалось спросить достаточно равнодушным тоном:

– Это она тебе сказала?

– Нет, но это и так понятно, точно тебе говорю.

– Вы виделись, после того как ты вышел из тюрьмы?

– Нет. Ее надо беречь, Фарриоль. И боже упаси, не разочаровать.

По серьезному, многозначительному тону Максима я понял, что эта рекомендация включает и его.

* * *

Приехав на вокзал Ватерлоо, мы сели в метро до Марбл-Арч. Он вывел меня на поверхность, заставил бегом пересечь оживленный перекресток. Велись дорожные работы, мостовая была взломана, стоял грохот; мы пошли вдоль Гайд-парка под моросящим дождем в дыму автобусов, которые оспаривали друг у друга временные стоянки между оградой и рвом, не соответствовавшие их номерам.

– Наш девятый, в самом конце, вон там, красно-синий, – проорал он мне в ухо, перекрывая тарахтенье отбойных молотков. – Он отчаливает, ну и ладно, время есть, словим следующий через двадцать минут. Пойдем пока, я угощаю.

За покрытым клеенкой столиком пакистанской закусочной он заказал нам две пинты «Гиннесса». Он, казалось, так хорошо знал маршрут и местность, что я спросил его, сколько раз он сюда приезжал.

– Только один раз, на разведку. До того, как получил приглашение. Хотел узнать, вправду ли она счастлива или привирает.

– В каком смысле?

– Она-то не переставала мне писать.

Я воспринял это как упрек. И зря.

– Ты не представляешь, как мне было лихо, – вздохнул он, ставя на стол пустую кружку. – Я читал ее письма, когда оставался один в камере, в час прогулки. Она рассказывала мне про свою жизнь в кампусе, про свои исследования, про экзамены, про подружек… Издевалась над студентами, которые ее клеили. Признавалась, что крутила иногда романчики, что ее мучила совесть из-за меня, спрашивала моего мнения. Чтобы я был в ее жизни. Чтобы выдержал. На крайняк я был для нее чем-то вроде интимного дневника. Когда я вышел, первым делом помчался в Оксфорд. Только не говори об этом ей!

Не прерывая исповеди, он щелкнул пальцами, чтобы официант повторил заказ.

– Я ей не показался. Просто посмотрел, где она живет, с кем тусуется, понаблюдал на расстоянии… А что, по-твоему, мне было делать в этом мире, мне-то? Университетская элита, столпы мировой информатики… А мужики там, вот увидишь, даже не яйцеголовые, все как один чемпионы по гребле, в кашемировых свитерочках на плечах. Еще и покрупней меня будут, но без единого лишнего грамма. И какой бы я имел вид перед ее дружками? Доходяга только что из тюряги. Я уехал в тот же вечер. Не хотел, чтобы она меня стыдилась.

– А сегодня тебя это не останавливает?

– Она меня пригласила. И потом, ты со мной.

Слова, произнесенные как нечто само собой разумеющееся, кольнули меня. Итак, я вдруг стал его фоном. Этаким интеллектуальным гарантом.

В Oxford Tube, роскошном двухэтажном автобусе, курсирующем между Лондоном и кампусом, я устроился в рабочем закутке за столиком в форме фасолины. И писал, не поднимая головы, под храп Максима. Я исписывал страницу за страницей диалогами и сюжетными поворотами в свете нашей нынешней ситуации, отрываясь и глядя на английские пейзажи, когда искал слово или обдумывал ассоциацию. Я описывал по горячим следам поездку, мои эмоции, мои надежды, мои сомнения через взгляд моего персонажа, мирно похрапывавшего рядом.

Когда мы въехали в большой средневекового вида город, где церкви чередовались с pubs и colleges[19] из кирпича, увитыми плющом, в окружении огромных парков в самом центре, Максим проснулся. Он достал свой план, на котором записал название отеля, и спросил, говорю ли я по-английски. Я в ответ только поморщился: в лицее я выбрал первым языком немецкий.

– А я выучил в тюрьме. Поможешь мне с произношением.

Нам понадобился почти час, чтобы отыскать Рьюли-Хаус: с моим произношением мы метались из квартала в квартал, следуя указаниям местных жителей. Наконец один студент-кореец направил нас на Веллингтон-сквер, маленькую квадратную площадь вокруг миниатюрного леса, обнесенного решетчатой оградой. Весь жилой массив принадлежал университету, это было что-то вроде гостиницы для родственников студентов, приезжавших на спортивные соревнования или вручение дипломов.

– Miss Pauline Sorgues has reserved a suite[20], – заявил Максим на своем английском, звучащем как фламандский.

Я перевел. Служащий Department for Continuing Education, что-то вроде вожатого в летнем лагере, с любезной улыбкой выдал нам большой ключ с привязанной к нему на ниточке пластмассовой этикеткой. Разобрав на ней адрес, Максим вышел.

Я с опаской последовал за ним под дождем вниз по крутой лестнице, ведущей к подвальной двери. Если наше место в сердце Полины соответствовало предоставленному крову, было из-за чего встревожиться.

Но едва открылась дверь, как тревогу сменил восторг. Это была настоящая квартира в сотню квадратных метров, с кухней и гостиной, выходящая в огороженный садик. В конце мощеной аллеи стол и пять стульев были расставлены в тени ракитника, желтые грозди цветов которого смешивались с белыми и голубыми глициниями, обвивавшими беседку Мы переглянулись, очарованные своеобразной прелестью этого жилища. Единственная наша оговорка касалась спальни, где две одинаковые узкие кровати стояли по обе стороны от опускного окна, смотревшего на подвальную лестницу.

– Я храплю, – предупредил меня Максим. – На острове Ре мои сокамерники ночи напролет свистели мне в ухо.