Желтый Кром - Олдос Хаксли

— Благодарю, — сказал Дэнис.

Глава пятнадцатая

—Во время славного Брантома, — говорил мистер Скоуган, — каждая знатная девица, впервые появлявшаяся при французском дворе, приглашалась пообедать за столом короля, где ей подавали вино в прекрасной серебряной чаше итальянской работы. Это была необычная чаша, сей кубок для юных девиц. Внутри него были искуснейшим образом выгравированные весьма, э-э, прелестные любовные сцены. С каждым глотком они становились все виднее, и двор с интересом смотрел на девицу всякий раз, когда она погружала нос в чашу, и ждал, покраснеет она или нет при виде того, кто открывал ей каждый глоток вина. Если девица краснела, они смеялись над ее невинностью, если нет — над ее опытностью.

— Вы что же, предлагаете, чтобы этот обычай был возрожден в Букингемском дворце? — спросила Анна.

— Нет, не предлагаю, — ответил мистер Скоуган. — Я просто привожу этот анекдот как пример простоты нравов в шестнадцатом веке. Я мог бы привести и другие примеры и показать, что также просты были нравы и в семнадцатом, и в восемнадцатом, и в пятнадцатом, и в четырнадцатом веках — да, пожалуй, в любом столетии, начиная от времен Хаммурапи. Единственное столетие, нравы которого не отличаются той же простодушной открытостью, — это благословенной памяти девятнадцатый век. Это удивительное исключение. И тем не менее этот век, преднамеренно (иначе не оценишь!) игнорируя историю, считал, что, храня свое ужасное многозначительное молчание, он поступает нормально, естественной правильно. Искренность предыдущих пятнадцати или двадцати тысячелетий считалась ненормальной и порочной. Любопытный феномен!

—Совершенно с вами согласна!

Задыхаясь от волнения, Мэри пыталась высказать свои мысли.

— Хэвлок Эллис говорит...

Как полицейский, останавливающий поток машин, мистер Скоуган поднял руку.

—Да, да, я знаю. И отсюда — моя следующая мысль: о природе обратной реакции.

— Хэвлок Эллис...

— Обратная реакция, когда она началась, — а мы можем с уверенностью сказать, что она началась незадолго до конца прошлого века, — обратная реакция привела к отмене запретов и к откровенности, но не такой, которая царила в минувшие века. Мы пришли к откровенности научного знания, а не к веселой искренности прошлого. Проблема любви стала ужасно серьезной. Серьезные молодые люди писали в газетах и журналах о том, что отныне невозможны шутки на какие-либо сексуальные темы. Профессора сочиняли толстые книги, в которых стерилизовали и анатомировали половую жизнь. Для серьезных молодых женщин — таких, как Мэри, — стало нормальным обсуждать с философским спокойствием вопросы, малейшего намека на которые было бы достаточно, чтобы бросить молодежь шестидесятых годов в горячку исступленного любовного возбуждения. Все их доводы заслуживают уважения, бесспорно. И все же... — Мистер Скоуган вздохнул. — Я со своей стороны хотел бы видеть наряду с этим научным рвением немножко больше жизнерадостного духа Рабле и Чосера.

— Совершенно с вами не согласна, — сказала Мэри. — Секс — это не шутка. Это очень серьезное дело.

—Может быть, — возразил мистер Скоуган, — может быть, я — старый циник, но должен признать, что не могу во всех случаях рассматривать его как серьезное дело.

— Но я говорю... — сердито начала Мэри; лицо ее раскраснелось от возбуждения, щеки стали как половинки большого спелого персика.

— В сущности, — продолжал мистер Скоуган, — секс, мне кажется, как мало что другое, никогда не перестает быть делом занятным. Любовь — единственный род человеческой деятельности — какое бы значение мы ей ни придавали, — в которой радость и удовольствие преобладают, пусть иногда в самой малой степени, над страданием и болью.

— Совершенно с вами не согласна, — сказала Мэри. Все замолчали. Анна посмотрела на часы.

—Почти без четверти восемь, — сказала она. — Интересно, когда появится Айвор?

Она поднялась из шезлонга и, опершись локтями на балюстраду, окинула взглядом долину и далекие холмы за ней. Косые лучи вечернего солнца отчетливо высветили складки холмов. Глубокие тени и рядом пятна света придавали им новую рельефность. Невидимые раньше неровности земли теперь стали заметны в игре света и тени. Причудливыми тенями были, как гравировкой, покрыты трава, посевы, листва деревьев. Все вокруг чудесно преобразилось.

—Смотрите! — вдруг сказала Анна, указывая на противоположный склон долины. Там, на гребне холма, из-за горизонта быстро двигалось облако пыли, розоватое в солнечных лучах. — Это Айвор! Можно определить по скорости.

Пыльное облако спустилось в долину и исчезло. Проревел, приближаясь, клаксон автомобиля, похожий на крик морского льва. Еще минуту спустя из-за угла дома выскочил Айвор. Волосы его развевались от быстрого бега. Увидев всех, он рассмеялся.

—Анна, дорогая, — вскричал он и обнял ее, обнял Мэри и едва не обнял мистера Скоугана. — Вот и я! Прибыл с недоверительной скоростью. — Словарь у Айвора был богатый, но несколько странный. — Я не опоздал к ужину?

Он взобрался на балюстраду и сидел там, болтая ногами. Одной рукой он обнял большой каменный горшок для цветов, склонив голову к его шероховатой, покрытой лишайником стенке с выражением доверчивой привязанности. У него были волнистые каштановые волосы, а глаза очень яркого голубого цвета, вытянутая голова, узкое и довольно длинное лицо, орлиный нос. В пожилом возрасте — хотя трудно было представить себе Айвора пожилым — он мог обрести непреклонный облик Железного Герцога. Но сейчас, в двадцать шесть, лицо Айвора было замечательно живое, не чертами, но выражением: живое, привлекательное, с лучезарной улыбкой. Он все время находился в движении, неустанном и быстром, но не утрачивал при этом обаятельного изящества. Казалось, что его хрупкое стройное тело питала какая-то неисчерпаемая энергия.

—Нет, вы не опоздали.

—Вы как раз вовремя, чтобы ответить на вопрос, — сказал мистер Скоуган. — Мы спорили о том, серьезное дело любовь или нет. Как вы думаете? Серьезное?

—Серьезное ли дело любовь? — откликнулся Айвор. — В высшей степени!

—Что я вам говорила! — ликующе вскричала Мэри.

— Но в каком смысле серьезное? — спросил мистер Скоуган.

—Я имею в виду любовь как занятие. Можно заниматься ею снова и снова, и она не надоест.

—Понятно, — сказал мистер Скоуган. — Отлично.

— Можно заниматься ею, — продолжал Айвор,— всегда и везде. Женщины всегда замечательно одинаковы. Лицо, фигура могут немного отличаться, только и всего. В Испании, — свободной рукой он очертил в воздухе несколько пышных изгибов, — женщины такие, что с ними не разминуться на лестнице. В Англии... — он сложил вместе указательный и большой пальцы и, опуская руку, вытянул это кольцо в воображаемый цилиндр, — в Англии они похожи на трубу. Но чувствуют они везде одинаково. По крайней мере я в этом постоянно убеждаюсь.

— Рад это слышать, — сказал мистер Скоуган.

Глава шестнадцатая

Дамы оставили мужчин за столом одних, и по кругу пошел графин с портвейном. Наполнив рюмку, мистер Скоуган передал графин дальше и, откинувшись на стуле, некоторое время молча оглядывал присутствующих. Беседа вяло текла вокруг него, но он к ней не прислушивался и улыбался чему-то своему. Гомбо заметил это.

— Что вас так развеселило? — спросил он.

—Я просто смотрел на всех вас, сидящих за этим столом.

— Неужели в нас так много смешного?

—Совсем нет, — вежливо ответил мистер Скоуган. — Меня просто забавляют мои собственные гипотезы.

—Какие же?

— Пустые и в высшей степени теоретические. Я пытался представить себе, на кого из первых шести римских императоров вы бы походили, если бы получили возможность вести себя подобно цезарю. Римские императоры — это мой пробный камень, — объяснил мистер Скоуган. — Это личности, действовавшие, так сказать, вне ограничений и запретов и развившие свои качества до логического конца. Поэтому они бесценны как своего рода эталон. Когда я встречаюсь с кем-нибудь впервые, то всегда задаюсь вопросом: если бы этого человека сделать римским императором, на кого бы он был похож — на Юлия, Августа, Тиберия, Калигулу, Клавдия или Нерона? Я беру все характерные черты этого человека, его интеллектуальные пристрастия и чувственные влечения, все его маленькие странности и увеличиваю все это в тысячу раз. Получаемый в результате образ дает мне формулу римского императора.

—И на кого же из императоров похожи вы сами? — спросил Гомбо.

— Во мне заложены качества их всех, — ответил мистер Ско~ уган. — Всех, за исключением, возможно, только Клавдия, который был слишком глуп, чтобы я мог превратиться в него. Отвага и неукротимая энергия Гая Юлия Цезаря, расчетливость Августа, похотливость и жестокость Тиберия, безрассудство Калигулы, артистический талант и огромное тщеславие Нерона — все это в зародыше есть во мне. При соответствующих возможностях из меня могло бы получиться нечто невероятное. Но обстоятельства были против меня. Я родился и вырос в доме сельского священника. Юность моя прошла в совершенно бессмысленной и тяжелой работе, за которую я получал очень мало денег. И в результате сейчас, в мои годы, я вот такой бедняк, какой я есть. Но, быть может, это и неплохо. Быть может, неплохо также, что Дэнису не дано расцвести в маленького Нерона и что Айвор остается лишь потенциальным Калигулой. Да, так лучше, без сомнения. Однако любопытное было бы зрелище, если бы у них появилась возможность беспрепятственно развивать свои наклонности во всем их ужасе. Было бы приятно и интересно наблюдать, как их нервные срывы, слабости и маленькие пороки набухали бы, словно почки, давали бутоны и распускались огромными фантастическими цветами жестокости, тщеславия, похоти и жадности. Императора создает окружающая его обстановка, точно так же, как благодаря особой пище и специальной ячейке в улье вырастает матка. Мы отличаемся от пчел тем, что у них при соответствующей пище обязательно вырастет матка. У нас такой уверенности нет. Из каждых десяти человек, сделай их римскими императорами, лишь один сумеет обуздать свои страсти или окажется умным или великим. Все остальные станут Цезарями, он — нет. Семьдесят — восемьдесят лет назад, читая о том, что проделывали Бурбоны в Южной Италии, простодушные люди вскрикивали от изумления: подумать только, неужели такое возможно в девятнадцатом веке! А не так давно мы сами с изумлением узнали о том, что в нашем еще более удивительном двадцатом веке с несчастными темнокожими на Конго или на Амазонке обращаются так же, как с английскими сервами при короле Стефане. Сегодня нас этим уже не удивишь. Черные-и-хаки терзают Ирландию. Поляки предают силезцев. Распоясавшиеся итальянские фашисты устраивают резню и убивают своих бедных соотечественников — мы все воспринимаем как должное. После войны мы уже ничему не удивляемся. Мы создали условия для появления маленьких цезарей, и сразу появилось множество маленьких цезарей. Что может быть более естественным?