Такая работа - Леонид Словин

Это случилось за два дня до их приезда. Из Сутоки — «глубинки», как сказал Коровин, отправляли на переплавку типографский шрифт. Ящики привезли на машине поздно вечером и сгрузили недалеко от станции. Экспедитор — молодая девушка, сопровождавшая груз, посидела немного у пакгауза и ушла ночевать к знакомым. А наутро двух тяжелых ящиков на месте не оказалось.

«Мы бы и сами справились, — говорил Коровин, — но время сейчас такое — июль: кто в отпуске, кто к экзаменам готовится, кто в колхозах… Фактически один я остался да еще участковые».

Чувствовалось, что Коровин рад приезду двух работников из областного уголовного розыска, рад возможности переложить на них заботы об этом странном, нелепом деле. Но вместе с тем ему было неловко оттого, что пришлось просить помощи, и хотелось как-то оправдаться в глазах Веретенникова и нового, совсем молодого даже на вид сотрудника.

Потом поговорили об управленческих новостях: кто ушел на пенсию, кого куда перевели, кто как «закрыл» полугодовую отчетность. Барков еще почти никого в управлении не знал и во время этого разговора молча смотрел в окно.

Стояли жаркие дни. Дождя давно не было, и проезжавшие по улице машины поднимали тучи пыли. Из окна виднелось здание какого-то техникума. За невысокой металлической оградой перед домом была устроена спортплощадка. Юноши и девушки ходили по бревну, прыгали через козла, играли в волейбол. И на площадке тоже было пыльно. Шулга — ровесница Москвы — так и осталась маленьким пыльным городком на берегу год от года мелеющего озера.

— Ты где нас устроишь? — услышал Герман вопрос Веретенникова.

— Можете в моем кабинете обосноваться, — ответил Коровин, — я все равно дней на пять в район уеду.

— Что ж, ладно. Будем располагаться.

Но сам Веретенников уже давно сидел за столом Коровина на правах старшего, и поэтому предложение располагаться относилось, видимо, только Герману. Барков сел за второй стол, стоявший в дальнем углу. Стол был аккуратно застелен газетой и сверху накрыт толстым стеклом.

— Последний номер газеты со старым шрифтом оставили как образец, — кивнул головой Коровин. На его столе лежала такая же газета.

Веретенников сразу же распределил между ними функции, чтобы, как он выразился, «не толкаться и не мешать друг другу»: шрифтом будет заниматься Барков, а все остальное возьмет на себя Веретенников. Барков согласился.

В этот день он поговорил с испуганной девушкой — экспедитором, которая все время спрашивала, что ей будет за то, что она бросила груз, и осмотрел пристанционную площадь, где стояли ящики со шрифтом. Поговорил с работниками транспортной милиции. К вечеру Веретенников куда-то ушел, а Барков сидел один в кабинете, одинокий, изнывающий от жары, не знающий с чего начать.

Газета под стеклом наполовину была посвящена сенокосу, но рядом с объявлением о разводе и советами врача почему-то оказалась коротенькая заметка «Снегопад в Перу».

— Кому может понадобиться этот шрифт? — спросил Барков у Веретенникова, когда он сидел вечером на скамейке у гостиницы. Здесь было прохладнее, чем в номере, но все равно невыносимо жарко.

— Психология каждого человека нам еще неизвестна, — с расстановкой ответил Веретенников, — может, конечно, и по ошибке взяли, а может, и с иной целью…

— Шпионы?

— Наше с тобой дело — уголовники. Куда следует я уже сообщил: работать за них я не собираюсь! Завтра ты с утра приступай вплотную…

Он пошел в аптеку за дентином — от жары у него начал болеть зуб. Герман смотрел, как Веретенников солидно, не спеша спускается с холма — невысокий, плотный, никогда не улыбающийся — недреманное око общественного порядка.

Откуда-то, наверное с танцверанды парка, доносилась музыка: «Вам возвращая ваш портрет, я о любви вас не молю…»

В кармане у Германа тогда лежало письмо из Ленинграда, первое после четырех месяцев молчания. Нераспечатанное письмо. До него ему уже обо всем сообщил сам Женька Храмцов. Друг. Зачем распечатывать письмо, если знаешь, что там может быть написано? Потом, когда все пройдет, когда не будет волновать этот давно знакомый грустный мотив…

Веретенников скоро вернулся.

— Я пошел спать.

Герман молча двинулся за ним.

А там, в парке, голос, теперь уже женский, усиленный мощным динамиком, запоздало оправдывался: «Пришел другой, и я не виновата, что я любить и ждать тебя устала…»

Утром жара не спала. В тесном кабинете было особенно душно и ничего путного в голову не приходило. Барков раз пятнадцать перечитал газету под стеклом. «Снегопад в Перу» уже раздражал его своей назойливой сенсационностью.

Без местных оперативников найти людей, которые могли помочь, было трудно. А Веретенников каждый день занимался участковыми. Один раз Барков тоже к ним зашел и, слушая что, а главное — каким тоном говорит Веретенников с участковыми уполномоченными, Барков понял, что кражу им не раскрыть, даже если они проживут в Шулге еще полгода.

Кражу ящиков со шрифтом Веретенников рассматривал как результат ослабления политико-воспитательной работы отделения и еще чего-то, разводил какую-то мудреную философию и откровенно, по привычке «закручивал гайки». Баркову стало стыдно, и он вышел.

Оперуполномоченный с вокзала еще накануне посоветовал ему потолковать с официанткой кафе «Ландыш». Барков нашел ее, и она рассказала о каком-то молодом парне, который часто заглядывает в кафе с подозрительными людьми, напивается пьяным и вообще — «уголовный тип». Она описала и его приметы — челка и кончик носа раздвоен — «сразу узнаете». Барков пообедал тут же в «Ландыше» и побрел в милицию.

Рубашка липла к телу, взбесившиеся мухи с воем пикировали на лицо, на шею, на руки.

Герман поговорил с дежурным и милиционером, который тоже сидел в дежурке. За время работы в управлении Герману пришлось к этому времени разбираться с ограблениями, с квартирными и карманными кражами, даже с двумя убийствами. Но исчезновение шрифта в маленьком городке было неожиданным и нелогичным, как снегопад в Перу. «С утра буду искать этого, с раздвоенным носом», — решил Герман.

По дороге в гостиницу он остановился у лотка купить мороженое. А когда повернулся, увидел парня, о котором рассказывала официантка. Парень шел прямо на него и поплевывал семечками.

Герман шагнул ему навстречу.

— Молодой человек, к вокзалу — в эту сторону?

— Сюда.

Назови его Герман гражданином, товарищем, просто парнем, тот ответил бы и пошел своей дорогой. Но за этим обращением равного по возрасту что-то скрывалось. И парень остановился. Герман медленно достал папиросы, угостил парня, прикурил, бесцеремонно выпустил ему в лицо сильную струю дыма. Узнавая в неторопливых развязных привычках встречного знакомую блатную манеру, парень осторожно спросил: «Далеко едешь?»

С секунду колебался Герман, потом начал игру.

— П о д з а л е т е л  я сюда ночью. Думал, встречу кого. Понял? Теперь вижу: никого нет. Надо, думаю, на восток подаваться. Ночью на вокзале два раза  к с и в ы  проверяли…

Еще будучи студентом, он в Салтыковской библиотеке штудировал впрок «блатную музыку», «Словарь блатных выражений по роману «Петербургские трущобы». Он мог даже считать на арго, что умеют сейчас на свете всего несколько языковедов.

А потом Герман пустил в ход клички, названия лагерей, фамилии начальников тюрем и их заместителей. Герман цитировал их на память по телефонному справочнику, выданному для служебного пользования. Через несколько минут они нашли уже общих знакомых, и парень мог узнать у Германа самые свежие новости — кто, за что и с кем арестованы, кто отошел и кто должен вернуться. Такого  г н и л о г о  вора в Шулге давно не было.

Парня звали «Вьюн». Герман назвал себя «Лисой». Они пошли на вокзал. Вьюн познакомил его с двумя женщинами, которые были старше их. От обеих пахло водкой. Потом выпили пива в станционном буфете, и Вьюн взял еще водки. Разговор шел о судьбе воров — их становится все меньше, воровать — труднее.

Барков кивал головой — у него за ночь два раза документы проверили — в таком маленьком городишке!

— Не удивляйся, тут у нас шрифт в ящиках  з а д е л а л и, вот и рыщут…

— Шрифт? А для чего он?

— П о  з а п а р к е  в з я л и.

По ошибке, значит.

Следующий вопрос задать не удалось: подошел еще какой-то парень, поздоровался с Вьюном, кивнул женщинам, подал руку Баркову: — «Сашка». Потом подошли еще двое, совсем молодые.

Когда все уже были «хороши», пошли в парк на танцверанду.

В парке Герману понравилось: ровные, посыпанные песком аллеи, аккуратные ребята в белых рубашках, нарядные веселые девушки. И только захмелевший «Сашка» был угрюм и бросал на Германа странные подозрительные взгляды.