Чаша кавалера - Джон Карр

— Папа, тогда почему меня назвали Вирджинией?

— Потому что твоей матери и мне нравилось это имя — вот и все. Многих девочек зовут Вирджиния.

— Но хоть Война за независимость была на самом деле?

— Детский сарказм тебе не к лицу. Запомни одну вещь. Почти никто из англичан не сражался в Войне за независимость на американской стороне. Помимо шотландцев и ирландцев, все сколько-нибудь заметные личности были немцами или поляками.

— Да, были и шотландцы, и ирландцы, и валлийцы. Но, папа, тебе придется провести где-то черту, так как я не поверю в старинное чехословацкое семейство по фамилии Вашингтон. А если говорить об иностранцах, которые помогали американским колонистам, то ты сам утверждал, что наиболее видными среди них были французы.

Казалось, кто-то вонзил в Уильяма Т. Харви то, что десятый виконт вонзил в Колина Мак-Холстера.

— Французы? — завопил он.

— Да! Ты так говорил!

— Легкомысленный, аморальный народ, который умеет только танцевать, пить вино и… еще кое-что. Французы?

— Полагаю, преподавание французского языка тоже следует запретить?

— Tais-toi, ma petite! Ferme ça![38] Да, следует!

— La barbe, papa![39] — И Вирджиния добавила на том же языке: — Вынь жвачку из ушей!

— «Больней, чем быть укушенным змеей, иметь неблагодарного ребенка!»[40] — процитировал мистер Харви, который, доживя до преклонных лет, разделял бы точку зрения короля Лира. — Вот что получается из молодых людей, читающих книги! Что скажете, старший инспектор?

— Не могу не согласиться с вами, сэр! Так что я никогда не говорил, что проведу ночь в Дубовой комнате…

— Говорили. Я слышал вас, когда Бенсон привел меня… — Мистер Харви оборвал фразу, но слишком поздно.

— Ага! — воскликнул Том. Подобрав плетеный стул, он взмахнул им над головой. — Вот вы и попались, старший инспектор!

— Том, — с отчаянием произнес мистер Харви, — я клянусь тебе, что прочитал почти все истории о запертой комнате, какие были когда-либо написаны. Впрочем, ты тоже. Поэтому объясни мне, каким образом…

— Сколько раз я должен повторять, что понятия не имею? — Том со стуком опустил стул. — Может быть, через окна…

— Оставь в покое окна, мой мальчик. Они ведь не подъемные.

— Знаю. Как-никак, я там живу!

— Каждое окно открывается как маленькая дверь. С правой стороны в раму вставлен стальной стержень. Когда ты поворачиваешь ручку изнутри, стержень входит в гнездо в подоконнике. Никто не мог поколдовать над этим устройством, оставив его запертым изнутри. Что касается двери, — продолжал мистер Харви, вновь обретая красноречие, — мы все слышали о трюках, с помощью которых можно, стоя снаружи, запереть дверь на внутренний засов. Но на той двери два засова — один сверху, другой снизу! А сама дверь так туго прилегает к косяку, что царапает пол при повороте. Помимо того что оба засова тугие, как и ручки на окнах, к ним нельзя подобраться. Они…

Том поднял руку таким властным жестом, что даже его тесть сделал паузу.

— Старший инспектор, вы намерены выполнить свое обещание? Отвечайте — да или нет!

— Хорошо, милорд, — помолчав, отозвался Мастерс. — Если это поможет вам чувствовать себя счастливее, я это сделаю. Но ничего не произойдет и не может произойти.

Что касается невероятных событий в ночь с пятницы на субботу, мы нуждаемся лишь в паре мимолетных взглядов на происшедшее до того времени, когда в половине четвертого ночи в спальне сэра Генри Мерривейла в Крэнли-Корт зазвонил телефон.

Глава 10

Птица или самолет, парящие над спящим Суссексом незадолго до полуночи, могли бы сообщить, что все хорошо. Но мирный облик сельской местности был обманчив.

Силуэты высоких труб Телфорд-Олд-Холла темнели на фоне бледного летнего неба с полной, на три четверти, луной. Лунный свет превращал несоответствие георгианского северного крыла фасада длинного здания из дерева, покрытого некогда белой штукатуркой, более старому южному, времен королевы Анны, в стройную симметрию.

Без десяти минут двенадцать во всем Телфорде свет горел лишь в одной из комнат нижнего этажа, отбрасывая сквозь два освинцованных окна, выходящих на запад, бледное сияние на траву и почтенный старый дуб. В самой комнате сидел на неудобном стуле старший инспектор Мастерс, предпринимая героические усилия, чтобы не заснуть.

Позади Телфорд-Олд-Холла были только лужайки и деревья. Но со стороны южного крыла находился большой сад. В отличие от бескомпромиссного елизаветинского стиля сада в Крэнли-Корт это был голландский сад, разбитый по строгому геометрическому плану, который ввел в Англии неприятный, угрюмый субъект по имени Вильгельм Оранский.

И в этом саду что-то шевелилось.

Высокий худощавый мужчина с напряженным бледным лицом внезапно поднялся из-за клумбы с тюльпанами, в темноте лишенными цвета. Если бы кто-нибудь видел его — чего не происходило, — он бы подумал, что человек притаился на корточках, размышляя, хватит ли ему духу пробраться в дом.

Незнакомец в темной одежде стоял и прислушивался. Мы не встречали этого человека прежде, поэтому скажем, что он был средних лет, с продолговатым, умным и отнюдь не отталкивающим лицом, чье выражение в определенные моменты могло становиться хитрым.

Мужчина не слышал ни звука, кроме, возможно, редкого ночного шороха. От покрытых росой травы и цветов исходил пьянящий аромат.

Высокий человек явно колебался. Его взгляд скользнул направо, к передним лужайкам Телфорда, которые отделяла от дороги ограда с железными остриями. Мелькнувший вдалеке блуждающий огонек заставил ночного наблюдателя снова присесть за клумбу.

Но ему было незачем это делать.

Слабый огонек исходил всего лишь от велосипедной фары констебля Фредерика Джона Хоршема, который неторопливо ехал по дороге, ведущей из Черритона через Грейт-Юборо, мимо Крэнли-Корт, к месту назначения в деревне Голивог.

Величавая осанка констебля Хоршема, даже едущего в одиночестве на велосипеде по пустынной дороге без десяти минут полночь, заставила бы патрульных Столичной полиции выглядеть во время обхода небрежно и даже легкомысленно.

Спина констебля Хоршема была прямой, как у часового снаружи королевского дворца. Казалось, он не ехал на велосипеде, а восседал в паланкине, как император. Он даже не шевельнулся, «проследовав», выражаясь официальным языком, еще полторы мили в сторону Хай-стрит в Грейт-Юборо.

Но было ошибкой полагать, будто констебль не является обычным человеческим существом. Он пробыл на дежурстве весь день и хотел спать, но тем не менее ехал в дом своей племянницы Энни — жены Берта Стивенса, одного из двух водопроводчиков, выполняющих длительную работу в Телфорд-Олд-Холле, — так как Энни до утра должна была родить первого ребенка.

Констебль не рассчитывал вернуться домой этой ночью и смирился с неизбежным.

Хай-стрит также была пустой и безмолвной. Но, как ни странно, в двух окнах спальни на втором этаже отеля для трезвенников «Синяя лампа» горел слабый свет.

Проезжая по Хай-стрит с медлительной торжественностью огромного галеона, констебль посмотрел наверх. Он не удивился при виде силуэта женской фигуры в одном из освещенных окон; особа, казалось, глазела на луну.

Впрочем, констебль Хоршем не был удивлен только потому, что, как утверждали его друзья, ничто на свете не могло его удивить, а тем более вывести из несокрушимого равновесия. За весь опыт своей работы он еще ни разу не видел, чтобы у кого-то из постояльцев «Синей лампы» горел свет в двенадцать ночи. С другой стороны, эти постояльцы никогда не доставляли хлопот полиции.

Потому констебль поехал дальше. Но более внимательное обследование того, что он видел лишь мельком, изрядно удивило бы любого друга мисс Илейн М. Чизмен.

Тем вечером, после скудного и малоаппетитного обеда, Илейн Чизмен поднялась в свою маленькую целомудренную комнатку, где сделала несколько записей на основании показаний, собранных в деревне. Мисс Чизмен жестоко страдала, хотя не от физических травм, но от унижения, причиненного падением через люк в сцене театра «Мажестик». Было невозможно не сочувствовать ей и не разделять ее гнев по адресу некоего старого грешника.

Покончив с записями, мисс Чизмен увидела, что остается еще час до отхода ко сну в десять. Поэтому она начала читать новую книгу под названием «Наш долг перед государством», опубликованную не под истинным именем автора, а под латинским псевдонимом типа Senatus Populusque Romanus[41] или чего-то в этом роде.

Но «Наш долг перед государством» странным образом не мог завладеть ее вниманием. Отложив его в сторону, Илейн погрузилась в раздумье. Не следует думать, что этой хорошенькой женщине с густыми золотистыми волосами и прекрасной фигурой были полностью недоступны лирические эмоции. Хотя она не была официально помолвлена, но уже несколько лет между ней и профессором Хируордом Уэйком, преподававшим экономику в Хайгейтском университете, существовало нечто вроде молчаливого уговора.