Том 3. Стихотворения, 11972–1977 - Борис Слуцкий

НЕУЖЕЛИ?

Неужели сто или двести строк,те, которым не скоро выйдет срок, —это я, те два или три стихав хрестоматии — это я,а моя жена и моя семья —шелуха, чепуха, труха?

Неужели черные угли — в счет?А костер, а огонь, а дым?Так уж первостепенен посмертный почет?Неужели необходим?

Я людей из тюрем освобождал,я такое перевидал,что ни в ямб, ни в дактиль не уложить —столько мне довелось пережить.

Неужели Эгейское море не в счет,поглотившее солнце при мне,и лишь двум или трем стихам почет,уваженье в родной стороне?

Неужели слезы в глазах женыи лучи, что в них отражены,значат меньше, чем малопонятные сны,те, что в строки мной сведены?

Я топил лошадей и людей спасал,ордена получал за то,а потом на досуге все описал.Ну и что,ну и что,ну и что!

ЗАВЕЩАННОЕ ВСЕМ

Завещанное — за вещами.Оно завешано старьем.Оно не в тексте завещаний,а в сердце бьющемся моем.

Придется книги перебратьи обувь ветхую отбросить,чтоб выступило, как на рать,чтоб выступило, словно проседь,

чтоб выступило, словно чтец,скандирующий страницу.И чтоб дошло до всех сердецто, что в моем теперь таится.

«В драгоценнейшую оправу…»

В драгоценнейшую оправудевятнадцатого столетьяя вставляю себя и оравусовременного многопоэтья.

Поднимаю повыше небо —устанавливаю повыше,восстанавливаю, что повыжглиради славы, ради хлеба,главным образом, ради удобства,прежде званного просто комфортом,и пускаю десятым сортомто, что первым считалось сортом.

Я развешиваю портретыПушкина и его плеяды.О, какими огнями согретыих усмешек тонкие яды,до чего их очки блистают,как сверкают их манишкив те часы, когда листаютэти классики наши книжки.

«Поэты подробности…»

Поэты подробности,поэты говоране без робости,но не без гоноравыдвигают кандидатурысвои             на первые местаи становятся на котурны,думая, что они — высота.

Между тем детали забудут,новый говор сменит былой,и поэты детали будутлишь деталью, пусть удалой.

У пророка с его бароккомного внутреннего порока:если вычесть вопросительныезнаки, также восклицательные,интонации просительные,также жесты отрицательные,если истребить многоточия,не останется ни чертаи увидится воочиюпустота, пустота, пустота.

Между тем поэты сути,в какие дыры их ни суйте,выползают, отрясаютпыль и опять потрясаютили умиляют сердцабез конца, без конца, без конца.

«В двадцатом веке дневники…»

В двадцатом веке дневникине пишутся и ни строкипотомкам не оставят.Наш век ни спор, ни разговор,ни заговор, ни оговорзаписывать не станет.

Он столько видел, этот век, —смятенных вер, снесенных вех,невставших ванек-встанек, —что неохота вспоминать.Он вечером в свою тетрадьзаписывать не станет.

Но стих — прибежище души.Без страха в рифму все пиши.За образом — как за стеною.За стихотворною строкой,как за разлившейся рекой,как за броней цельностальною.

Лишь по прошествии вековиз скомканных черновиков,из спутанных метафорвсе извлекут, что ни таят:и жизнь, и смерть,и мед, и яд,а также соль и сахар.

В ПОРЯДКЕ ИСКЛЮЧЕНЬЯ

Этот гений пишет слабо.Этот гений пишет плохо.Незаслуженная слава!Нет, куда ему до Блока!

Пушкин тоже был похлестче,как ни глянь. Со всех сторон.Впрочем, есть же две-три вещи,где он ярок и силен.

Где в порядке исключенья,по ошибке по большой,приключилось приключеньес ним,             зовомое душой.

В души те он вносит смуту,кто его хулил, судя:здесь он прыгнул почему-товыше самого себя.

ПОМЕТА ПОД СТИХОТВОРЕНИЕМ

Все равно, где написано,хоть в кювете,хоть идя на дно,хоть болтаясь в петле,можно ставить внизу:на белом свете —или даже так:на черной земле.

Впрочем, магия места происшествиявходит, словно оркестр в состав полка,в ритуал восхождения или шествиядо тех пор,восходишь ты пока.

Входит, словно твое лицо на фото,словно дружбы твои и твои вражды,словно то, что ты не любишь охоты,но зато рыбаки тобою горды.

А когда твои книги всегда в продаже,почему-тостановится всем все равно,что тебя вдохновило,какие пейзажии недавно написаноили давно.

СЛАВА

Слава — вырезки из газет,сохраняемые в архиве,очень легкие, очень сухие.Для растопки лучшего — нет.

Слава — музыка и слованеизвестного происхожденья,но такие, что вся Москвабормотала при пешем хожденье.

Слава — это каждый твой пискв папке скапливается почитателем.Слава — это риск,риск писателя стать читателем.

Слава — очередь. Длинный хвоств книжной лавке за новой книжкой.Слава — это каждый прохвосттреплет имя твое…

Слава — слово злое, соленоешлют вдогонку, зла желая.Слава — слива. Сперва зеленая,после черная, после гнилая.

«Гром аплодисментов подтверждал…»

Гром аплодисментов подтверждалправоту строки, не только рифмы.Словно папы подтверждают Римавременную правоту.

Все стихи учились наизустьпоколением, быть может, дажечеловечеством. А книг в продажене бывало.

Да, поэзия вошла в случа́й.Задолжали людям неоплатно.По рублю успеха получайна пятак таланта.

Прежде недоплачивали всем,нынче всем переплатили.И насытились до дна, совсемлюди.

До того стихом обожрались,что очередное поколениеобнаружит к рифме отвращениеи размер презрит.

РАВНОДУШИЕ К ФУТБОЛУ

Расхождение с ровесниками начиналось еще с футбола,с той почти всеобщей болезни, что ко мне не привилась,поразив всех моих ровесников, и при том обоего пола,обошедшись в кучу времени,                                              удержав свою кроткую власть.

Сэкономлена куча времени и потеряна куча счастья.Обнаружив, что в общежитии никого в час футбола нет,отказавшись от сладкого бремени,                                                 я обкладывался все чащегорькой грудой книги соленой грудой газет.

И покуда там,                         на поле —ловкость рук,никакого мошенства,—позабывши о футболе,я испытывал блаженства,не похожие на блаженства,что испытывал стадион,не похожие, но не похуже,а пожалуй, даже погуще.

От чего? От словесного жеста,от испытанных идиом.

И пока бегучесть,                           прыгучестьвосхищала друзей и радовала,мне моя особая участьтоже иногда награды давала,и, приплясывая,                           пританцовываяи гордясь золотым пустяком,слово в слово тихонько всовывая,собирал я стих за стихом.

КАЖДЫЙ ДЕНЬ