В объятиях дождя - Чарльз Мартин

– Простите… простите… прости…

Мы прошлепали к «Доджу», и я усадил их с мальчиком на заднее сиденье.

– Не плачь, мамочка, не плачь, – прошептал он, а я вернулся к «Вольво», открыл дверцу, схватил несколько сумок, вытащил ключи зажигания и возвратился к своей машине.

Уже закрывая дверцу, я обернулся и хотел что-то сказать, но услышал сдавленное рыдание и увидел, как она трясущимися руками натягивает на бейсболку капюшон. Протянув ей носовой платок, я обратил внимание, что мальчик неотрывно смотрит на оставленный автомобиль. И сразу понял – почему. Промерзший до костей, я все же вылез опять и, подбежав к «Вольво», снял с верха грязный хромовый велосипед и уложил его в багажное отделение грузовичка. Когда я снова уселся на водительское место, мальчик, уютно устроясь у матери под рукой, стал с любопытством меня разглядывать, она же смотрела только перед собой. Ее лицо по-прежнему закрывал козырек бейсболки с напяленным на него капюшоном. Женщина поглубже вдавилась в сиденье и отодвинулась от меня как можно дальше.

Глава 7

После нескольких недель странствий, чем-то потрясенная, вдали от знакомого окружения, женщина находилась на грани истерики. Она сидела, приготовившись к худшему, и лихорадочно думала: «Кто же этот человек? Что, если он не такой, каким кажется? Что, если мы попали в капкан? И если нас не найдут? И если, если…»

Она сжала руки в кулаки, так что суставы побелели, а ноги охватила дрожь. Все же, внимательно наблюдая, как человек ведет машину – медленно и уверенно, – она стала успокаиваться: да и выражение грязного лица у этого человека доброе. В кабине темно. Маленький сын тесно прижался к ее груди: он тоже напуган и дышит коротко и хрипло. Мужчина свернул с хайвея и проехал через длинный кирпичный проход, уже несколько обветшавший, мимо башни, наклонившейся вперед и увитой диким виноградом. Женщине почудилось, что она все это уже когда-то видела, но сейчас ничему не доверяла, и особенно – прошлому. Дождь хлестал все сильнее. Мужчина, наклонившись вперед, ехал теперь совсем медленно, изо всех сил напрягая зрение, чтобы видеть дорогу. Женщина теснее прижала к себе сына и потрогала дверцу – убедиться, что она не заперта: может, им удастся выпрыгнуть, если понадобится. Мужчина сделал большой круг около неосвещенного дома, и снова всколыхнулись воспоминания. Теперь женщина не отрывала взгляда от мужчины, его рук, их движения, наблюдала, задерживаясь взглядом на плечах, прислушиваясь к его размеренному дыханию. Кто он? Местный фермер? Некто, кого нанял ее бывший муж? Добрый самаритянин? Он поймал ее взгляд в зеркале, и на секунду их глаза встретились. И опять ей почудилось нечто знакомое, однако женщина отвела глаза в сторону. Уж слишком многие ее обманывали – и она дотронулась до опухшего глаза, – поэтому она обещает самой себе, что больше никто ни ее, ни ее сына не обманет.

* * *

Я с трудом одолевал три мили до Уэверли Холл. Дождь припустил что есть силы, и приходилось наклоняться вперед, чтобы разглядеть хотя бы обочины дороги. Подъехав к домику мисс Эллы, я поднес мальчика к порогу, передал на руки матери, а затем вернулся за сумками и велосипедом. Ветер и дождь просто безумствовали, изо всех сил барабаня по цинковой крыше. Я отпер дверь, и мы вступили в единственную здешнюю комнату, в которой, однако, тоже был слышен этот оглушительный стук. Женщина внесла сына и положила его на кушетку. Лицо ее по-прежнему скрывалось в тени, полузакрытое бейсболкой и капюшоном. Я поискал полотенце и свечи. Найдя и то и другое, вручил ей свечу и зажег вторую. Поставив ее на стол, я впервые за все время хорошенько вгляделся в лицо незнакомки. Я смотрел на нее, должно быть, целую минуту и понял, что не ошибся! Прошлое нахлынуло, ударив в грудь, так что я отступил назад:

– Кэти?

Она хотела было натянуть капюшон еще ниже, но, увидев мой взгляд, подняла свечу и поднесла к моему лицу, словно хотела прочитать некие иероглифы на древней, потемневшей стене. Она увидела морщины у глаз, пятна грязи на лице, мокрые волосы и трехдневную щетину. И где-то, на каком-то витке памяти, она прозрела:

– Такер? – глаза у нее стали огромными, она задышала быстро и прерывисто.

Свет свечи плясал на наших мокрых лицах, мертвая тишина легла на плечи, от нее зазвенело в ушах. Женщина подошла ближе и вгляделась еще внимательнее:

– Прости меня, Такер! Я ведь не знала…

Она вздрогнула, но уже от нахлынувшего облегчения, вся обмякла и склонилась над сыном, глубоко вздохнув:

– О, Такер!

В этом вздохе мне послышались биение сердца той девушки, которую я раньше знал и любил. И смятение взрослой женщины тоже.

Глава 8

Был последний день лета. Нам с Мэттом исполнилось уже девять, а Кэти восемь лет, но когда друзей мало, то возраст, положение в обществе и пол мало что значат.

Мисс Элла разбудила нас на рассвете, разложила на кровати нашу одежду и спустилась в кухню, откуда уже доносился запах блинчиков и поджаренного бекона. Кэти спала на верхней койке, мы с Мэттом делили нижнюю кровать, и всю ночь он то и дело пинал меня в лицо, поскольку спал всегда очень беспокойно. Часто просыпаясь, он сбрасывал на пол простыни, толкался, вертелся, голова его оказывалась там, где положено быть ногам. А самое скверное – он скрипел во сне зубами, так что в них потом появились дупла, и пришлось их пломбировать и ставить коронки.

Мои ковбойская шляпа и ремень с двумя кобурами висели на кровати, а под ней стояли сапоги, но так как было еще лето, я носил ботинки, а иногда мисс Элла позволяла мне вообще не обуваться. Я ткнул Мэтта ногой под дых, и он застонал. Среди них двоих я один был жаворонком и остался им навсегда. Мэтт сполз с кровати, зевнул, нацепил свой меч и надел на глаз черную пиратскую повязку. Кэти спустилась со своей койки по лестничке и надела сверкающие крылья и корону из фольги, с которой не расставалась все лето. Ближайшая наша соседка Кэти жила всего в миле от нас и регулярно оставалась ночевать в Уэверли Холл.

– Мэтт, – сказал я, надевая кожаный ремень, – тебе не надо есть на ночь сырные шарики.

– Ага! – подтвердила Кэти, поправляя корону. – Больше никаких сырных шариков, фу! – и она зажала нос пальцами.

– А что такое? – Мэтт потер глаза пальцами, делая вид, словно не догадывается, о чем идет речь.

– Ты же понимаешь. – и я повязал на шею красную косынку. – Ты меня газовал всю ночь, хоть из дому беги. Я должен был одеяло на голову натягивать и едва не задохнулся. Хорошо, что Рекс не зашел и не чиркнул спичкой.

– Ага! – снова подтвердила Кэти, подпрыгивая и оглядывая через плечо крылья. – Даже у меня наверху чувствовалось.

И мы с топотом помчались вниз по лестнице, словно стадо маленьких буффало, со своими блестящими шестизарядными кольтами, мечами из пластика и сверкающими крыльями. А над столом висел пар от уже готового завтрака.

Мисс Элла стояла у раковины, вытирая тарелки, и очень старалась не разбить хрупкий фарфор. Рекс ничего не знал о китайском фарфоре, но у него был целый буфет, где красовалась посуда из этого тончайшего материала, и каждое блюдо стоило больше того, что мисс Элла зарабатывала за неделю. Рекс, однако, не позволял нам есть из другой посуды. Поставив в буфет последнюю тарелку, мисс Элла вытерла руки о передник и повернулась к столу, чтобы нас проинспектировать. Мы только что кончили завтракать и теперь сидели, вытянувшись в струнку: тарелки пустые, руки сложены перед собой – все чинно, благородно! Можно было подумать, что завтракали не мы, а сама Глория Вандербилт[10], внезапно заскочившая в Клоптон. А дело было в том, что нам хотелось побыстрее улизнуть из дома. Мир начинался за дверью, и мы жаждали очутиться там, уже окупив свою свободу лимоном, брокколи и самым примерным поведением. С минуту мисс Элла медлила, обводя стол и нас оценивающим взглядом, а мы замерли в ожидании ее разрешения. Не зря же она старалась столько времени, готовя завтрак! Ведь не для того, чтобы его просто медленно и нехотя съели. Но мы-то уничтожили его мгновенно, и она осталась довольна: теперь можно было и встать из-за стола. Прочитав в ее взгляде разрешение, я поднялся и со словами «Спасибо, мисс Элла» надвинул шляпу на глаза и почти сорвал с петель затянутую сеткой дверь, торопясь ее распахнуть.

Кэти спорхнула со стула и, как обычно, понеслась в гостиную к пианино. Сыграв несколько тактов из сочинения какого-то давно умершего композитора в белом парике, что заставило мисс Эллу улыбнуться, она взмахнула крыльями и словно слетела с крыльца черного хода. Ее мама была учительницей музыки и давала уроки у себя дома, так что с утра до ночи, а часто и за полночь в доме слышались звуки сонат. В десять лет Кэти уже проявляла заметное дарование. Она могла сыграть почти все и читала ноты с листа как профессиональная пианистка, хотя ей редко это требовалось. Она легко подбирала мелодию на слух, а ее пальцы эту мелодию успешно воспроизводили. Нет, она не была вундеркиндом, но ее пальчики летали по клавиатуре изящно и легко, как балерина из Нью-Йоркского балета. А сама Кэти восседала на высоком табурете, поэтому ее ноги болтались в воздухе в шести дюймах от пола, но сидела прямо-прямо, с высоко поднятым подбородком – олицетворение силы и грации. В такие мгновения, восседая на табурете, она словно перевоплощалась в иное существо, чего я тогда не понимал. Было бы ошибкой сказать, что она владела инструментом в совершенстве. Нет, этого не было, однако Кэти и не желала такой власти. Она стремилась к золотой середине, словно знала, что и сама необходима инструменту, как и он необходим ей. Они поровну брали друг от друга то, что им недоставало. Она играла, а клавиши под ее пальцами пели, и ей этого было достаточно, и я часто думал, что если бы сердце Кэти могло звучать, оно издавало бы такую же прекрасную музыку.