Ради тебя 2 - Татия Суботина

Это я?

А потом был удар такой силы, что казалось, всю душу из меня вытрясли. До последней капельки.

Жуткий холод. Воздух исчез. Звуки оглохли.

Я тонула в чем-то черно-синем, размахивала руками и пыталась втянуть побольше воздуха. Вместо кислорода легкие разрывал холод.

И конца и края не было этой пытке. Казалось, как только мое сердце совершало последний удар, а руки и ноги безвольно обвисали, какая-то искра пробивала тело от макушки и до пят, заставляя меня вскидываться и продолжать бороться.

Это была нечестное противостояние со стихией.

Когда по позвоночнику в третий раз прошла непонятная молния, я взмолилась о пощаде. Сейчас готова была поверить в любого Бога, лишь бы жуткая агония прекратилась.

Вдруг меня схватили за шкирку и повлекли вверх. Ослабевшая, измученная, я даже не пробовала сопротивляться – смирилась с любым исходом. Постепенно черный цвет сменился синим, потом небесно-голубым и наконец белым. От яркости света я ослепла.

Жесткий удар пришелся на спину. Позвоночник связало болью. Я изогнулась, вдохнула и… закашлялась. Перед глазами мелькали черные точки. Судорога скрутила ноги и руки, хребет выгнуло дугой. Я попыталась закричать, но изо рта лишь полилась вода.

– Глупый маленький мор. Ты сделала неправильный выбор и понесешь наказание…

Голос был повсюду. Я слышала его также четко и громко, как собственные мысли. Вкрадчивый, шелестящий, холодный он притуплял боль до тех пор, пока она не исчезла.

Вспышки агонии ослабли, теперь они бродили по телу лениво и медленно, словно остались где-то на затворках разума.

Я заставила себя разлепить отяжелевшие веки и оглядеться.

Маленькая, почти крохотная комнатка. Из мебели только кровать, на которой я лежала и шкаф. Овальное окно, прикрытое зелеными занавесями. Пол темно-коричневый, со щербатыми досками. Третья у двери всегда издавала неимоверно противный скрип.

У меня опустилось сердце.

Я узнала не только комнату где оказалась, но и день. Дата была обведена неровным красным кружком на календаре, что висел на стене напротив. Дрожащей рукой, я это сама и сделала утром первым фломастером, что попался под руку.

Я вздрогнула, крепко зажмурилась. Тут же распахнула глаза – наваждение не пропало. Меня пробрала крупная дрожь.

До этого момента я слепо надеялась, что больше никогда не вспомню этот день.

Но разве можно забыть свой первый круг ада?

Двери резко скрипнули и в комнату вошла девочка. Она была в джинсах прямого покроя и тенниске на размер больше. Черные волосы туго заплетены в косу, янтарные глаза пылали гневом такой силы, что мурашки прошли по моему позвоночнику. Девочка с разбегу плюхнулась на кровать, зарывшись носом в подушку, и горько зарыдала.

Я должна была отпрыгнуть или упасть, откинутая реакцией матраса на ее прыжок. На узкой кровати для нас двоих было слишком мало места. Вместо этого серебряная нить заструилась из моих пальцев, касаясь кожи девочки.

Меня тянуло в нее с неимоверной силой.

– Нет! Пожалуйста! – закричала я перед тем, как блеснула молния и мое же почти семнадцатилетнее тело втянуло в себя то, чем я сейчас являлась.

***

Каждый раз, когда я начинала думать о том, что произойдет этой ночью – тошнота подступала к горлу. Горькая слюна наполняла рот, и мне приходилось часто сглатывать, чтобы побороть желание выплеснуть содержимое желудка на пол.

Я облизывала губы. Впивалась ногтями в ладони до тех пор, пока боль не притуплялась отвращением. За последний час я делала это настолько часто, что теперь мои ладони были покрыты множеством бурых бороздочек-ранок, которые не успевали затягиваться. Они не болели, нет. Они ныли.

Настоящая боль разрослась в груди. Она опаляла мое сердце, облизывала грудь и гуляла по позвоночнику. Раньше, еще в детдоме, я думала, что знаю цену боли, но ошиблась.

Сейчас в миллион раз больнее.

Отчего?

Наверное, потому что в детдоме я не позволяла себе мечтать или надеяться на лучшее, после того, как Артем ушел и больше не вернулся. Я закрылась, терпела и жила лишь мыслью поскорее убить эти треклятые четыре года. Ведь именно они и высокий забор интерната отделяли меня от свободы.

Так жить было просто. Я привыкла. Человек ведь ко всему привыкает: к кислой перловой каше, постоянному голоду, насмешкам, побоям… А особенно если ты не знаешь с чем сравнить, просто не понимаешь того, что могло быть лучше этого.

Жилось просто до того момента, пока не появился он.

Отец.

Быть забранным из интерната в приемную семью считалось огромной удачей. А получить опекуна в пятнадцать и вовсе воспринялось как восьмое чудо света. Не знаю, чем я заслужила такую милость, но отец пришел за мной.

Высокий, плечистый мужчина с редкой бородкой и светлым взглядом был мне никем. Я его не помнила и уж тем более ничего не чувствовала. Он же упрямо добивался опекунства, документы были собраны как-то слишком быстро. Через две недели после того первого дня, как он пришел за мной в интернат, я официально считалась его дочерью.

Роман Усупов оказался фермером. Жил он в доме, где-то ближе к северу страны на собственной земле, которая досталась ему в наследство. Добирались мы туда почти неделю на поезде, а потом еще сутки, трясясь в автобусе. За время путешествия я попривыкла к мужчине, что упрямо просил называть его отцом, и перестала смотреть волком. К тому же Роман обращался со мной ласково, отчего мой нос постоянно щипало, а в краешках глаз собиралось что-то мокрое. Я списывала такую реакцию на странность уставшего организма.

Я ведь не могла хотеть чьей-нибудь нежности, правда?

Места, куда Роман меня привез, оказались глухими, но жутко красивыми. Я никогда в своей жизни еще не видела такого разнообразия красок. На несколько десятков километров от нас не было ни одного человека, только живая природа. От леса угодья Усупова ограждал забор с колючей проволокой по периметру.

Первые дни у меня постоянно кружилась голова. Наверное, от переизбытка кислорода. Такого вкусного воздуха, как там, я больше не нашла нигде. Он щекотал мне грудь и, казалось, пузырился в уголках рта, когда улыбалась.

Впервые за прошедший год я позволила себе смех после месяца пребывания в доме Романа. После того, как смирилась с этой странной прихотью и назвала его отцом. Усупов от радости сгреб меня в охапку, звучно чмокнул в макушку и понесся в пляс, размахивая руками.

Он был смешным этот Роман Усупов. Смешным и добрым. До того момента, как в нашу жизнь ворвалась чума.

Мачеха.

Не скажу, что я ее сразу невзлюбила. Ее или двух безобразных отпрысков этой женщины. Нет. Скорее всего, это она питала ко мне столь сильную ненависть, которая просто сбивала с ног. Тогда-то я и поняла, что значит настоящая боль.