Часы без пружины - Зиновий Юрьев

- И вы хотите сказать, что я должен жить с этим вашим блоком, знать, что весь я насквозь открыт для вас? - недоверчиво спросил Николай Аникеевич.

- Вовсе не хочу. Поймите, дело это сугубо добровольное, зависящее только от вашей доброй воли. И покойный Василий Евграфович, и его друг Кишкнн, который подарил ему перед смертью часы - все они совершенно добровольно оставили у себя блок.

- Еще бы, жалко, наверное, было часов...

- Не слишком благородная реплика, дражайший Николай Аникеевич, боюсь, она не делает вам чести. Тем более что даже в случае отказа, объяснил я им, часы все равно остаются. Вынуть блок и вставить пружину - это, согласитесь, для помощника Джованни да Донди пустяковое дело. В равной степени это условие относится и к вам. И у вас останутся часы, даже если вы откажетесь от блока.

- А старуха, Екатерина Григорьевна? - вскричал торжествующе Николай Аникеевич. - Столько лет держала часы после смерти мужа. Вы что, хотите сказать...

- Совершенно верно, - невозмутимо кивнул старичок седенькой своей аккуратной головкой.

- Что-о? И она знала о блоке вашем?

- Истинно так, любезный мой друг.

- Но... она же продала часы...

- Собиралась она съезжаться с дочерью и решила, что дочь не согласится жить с блоком.

- Еще бы...

- Екатерина Григорьевна знает свою дочь.

- И старуха, выходит, разыграла весь этот спектакль...

- Выходит, любезнейший Николай Аникеевич. Зная ее, могу засвидетельствовать, что далеко она не проста. Тонкого ума женщина. Необразованна, но умна. Как она сыграла роль темноватой пенсионерки, а? - старичок залился детским счастливым смешком. - Блестяще!

"Выходит, отделалась старуха от часов. Все-таки отделалась. А я? Мне-то зачем блок?" - подумал Николай Аникеевич.

- А зачем мне этот блок ваш? Может, вы объясните? - недоумевающе спросил он.

- Совершенно как будто и незачем.

- А зачем Василий Евграфовкч и этот...

- Кишкин.

- И Кишкин. И старуха. Зачем они согласились?

- Мне кажется, я догадываюсь.

- Зачем же?

- К сожалению, не могу вам сказать. Это против правил. По правилам, мы никоим образом не должны стараться влиять на возможных обладателей блоков. Это сугубо личное дело каждого, которое может решать только каждый в отдельности, без какого бы то ни было воздействия. Как, впрочем, и любой нравственный вопрос. Нравственность, закачанная в человека под давлением, - это уже не нравственность. Тем более что человек - сосуд далеко не герметический и ничего под давлением сверх атмосферного в себе долго не удерживает...

- Разные бывают чудаки, - пробормотал Николай Аникеевич, думая о людях, которые по собственной воле согласились выставить напоказ тайкики своих душ. Да что тайники, канализационную", можно сказать, систему. Всю дрянь, что выделяется :в сердце. Которую не только что от другой цивилизации, от себя прячешь, наряжаешь в пристойные одежды. Ведь не думал я тогда, когда обкрадывал обезноженную астматическую старуху, что я именно обкрадываю ее, обманываю. Николай Аникеевич вдруг поймал себя на том, что впервые употребил по отношению к себе т акие слова. Обманывали, надували, грабили клиентов, гребли под себя всегда другие. Например, Витенька с неподвижными прозрачными глазками змеи, Горбун, Бор-Бор. А он просто приобретал что-то более выгодно, менее выгодно. Более выгодная покупка, то есть приобретение вещи за часть ее истинной стоимости, была всегда приятна, наполняла его праздничным ощущением удачи, делала снисходительным к другим, которые не умели так ловко проворачивать дела и сидели всю жизнь сиднем на своей зарплате. Как, например, сын.

И вдруг, неведомо почему, не на суде, не на следствии, сказал себе, что обокрал ту тучную старуху с прелестной вазой из оникса в серебре. И крупно, словно в гигантскую лупу, увидел зачем-то он розовую кожу на старушечьем черепе, что просвечивала через реденькие, истонченные седые волосы. Обокрал и обманул.

Господи, слова-то какие. Мокрые, холодные, скользкие. Как жабы, прыгали они в его голове в тягостной чехарде: "обокрал", "обманул", "обманул", "обокрал".

Будь ты проклят, псих паршивый, посланец. Жил он хорошо, спокойно, уютно, можно сказать, жил, копейку всегда, всю свою жизнь зарабатывал, сына вырастил и сейчас помогал ему, тридцатилетнему байбаку, и покойницу Валентину Николаевну уважал, и Верушку никогда не обижал, и сыну ее Ваське тоже помогал. И вот является плюгавенький этот вечный жид с тысячелетним стажем, посланец, видите ли, других цивилизаций. Да не явился, а вломился в уютную его и аккуратную душу, все сдвинул, перекрутил, пустил этих жаб: "обокрал", "обманул". Да не обманул, не обокрал, черт побери! Просто не захотела она сама по комиссионкам таскаться, вот и все. Испокон веку так было.

Нет уж, Виктор Александрович или Гвидо там какой-то! Не выйдет! Катитесь-ка, друг мой любезнейший, как вы изящно выражаетесь, к чертовой матери, в галактический свой центр. И так мне за вами в душе своей прибираться и прибираться, пока не вернешь все на место, пока не вытуришь склизких и холодных жаб. Нет уж, дудки!

Пардон, мсье. Ищите себе других для ваших блоков. Кретинов на земле много, на всякое дело найти можно. Так-то.

Было у Николая Аникеевича ощущение, что все это он вслух сказал, выплеснул старичку в пижамке вельветовой прямо в лицо. Но то было лишь ощущение. Уж очень сильно клокотало в нем. А на самом деле сидел он за столом перед чашкой остывшего чая и смотрел на не очень чистую скатерть. А старичок снова впился в телевизор, в мире нет другой пока команды лучше "Спартака". Николай Аннкеевич вдруг разом успокоился. Снизил ему "Спартак" душевное давление. Верхнее и нижнее. А может, все-таки псих? Ах, как славно было бы, как приятно убедиться все-таки, что псих. Да не псих, вздохнул Николай Аникеевич. Если бы!

Ну что ж, надо подводить черту. Он зачем-то откашлялся, словно собирался выступить на собрании.

- Виктор Александрович, я, пожалуй, пойду.

- Счастливого пути, друг мой милый, - пробормотал старичок, на мгновение оторвавшись от телевизора.

- Так как мы договоримся с часами? Я за них шестьсот пятьдесят рублей...

- Да, да, я знаю. В высшей степени непохоже на вас. Совершенно несуразная цена.

- Бывает, случается, - вздохнул Николай Аникеевич, с неприязнью глядя на самодовольное личико старичка. Было что-то отталкивающее в дурацком интересе, с которым он прилип к телевизору. Тысяча лет, гм...

- Давайте договоримся так: вы подумаете день-другой, а потом мне позвоните. Сменить блок на пружину я вам смогу в любой практически вечер. Запишите, пожалуйста, мой телефон.

- Зачем? - грубо сказал Николай Аникеевич. - Считайте, что я уже решил.

- А вы все-таки подумайте, дражайший мой Николай Аникеевич, подумайте. Ну еще день поживете с блоком, другой, что изменится? Я ведь и так про старуху с ониксовой вазой знаю, и про библиотекаршу ту.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});