Враг - Ли Чайлд

– Ну и что ты думаешь? – спросил у меня Джо.

– Думаю, что она умирает, – ответил я. – В конце концов, именно поэтому мы сюда прилетели.

– Мы сможем заставить ее лечиться?

– Слишком поздно. Это будет напрасная трата времени. Кроме того, мы не можем заставить ее что-то делать. Когда-нибудь кому-нибудь удавалось заставить ее делать то, чего она не хотела?

– А почему она не хочет?

– Не знаю.

Он только посмотрел на меня.

– Она фаталистка, – попробовал объяснить я.

– Ей всего шестьдесят лет.

Я кивнул. Матери было тридцать лет, когда я родился, и сорок восемь, когда я перестал жить с родителями. Я совсем не заметил, как она состарилась. В сорок восемь она выглядела моложе, чем я в свои двадцать восемь. Я видел ее полтора года назад – заехал в Париж на два дня по дороге из Германии на Ближний Восток. Она была в полном порядке. И великолепно выглядела. Прошло два года со смерти отца, и, как и у большинства людей, этот двухлетний этап стал поворотным. Она показалась мне человеком, у которого впереди еще много лет жизни.

– Почему она нам не сказала? – спросил Джо.

– Я не знаю.

– Плохо, что не сказала.

– Так уж вышло, – проговорил я.

Джо кивнул.

К нашему приезду мать приготовила гостевую комнату: застелила постели свежим бельем, повесила чистые полотенца и даже поставила на прикроватные тумбочки цветы в китайских фарфоровых вазах. Это была маленькая комната, почти полностью заполненная двумя двуспальными кроватями, и здесь приятно пахло. Я представил себе, как она в своем ходунке сражается с пуховыми одеялами, загибает углы, расправляет складки.

Мы с Джо не разговаривали. Я повесил свою форму в шкаф и помылся в ванной комнате. Мысленно поставил будильник на семь часов утра, забрался в постель и лежал целый час, глядя в потолок. Потом я уснул.

Я проснулся ровно в семь. Джо уже встал. Может быть, он вовсе не спал или привык к более упорядоченной жизни, чем я. Или разница во времени мешала ему больше. Я принял душ, достал из вещмешка рабочие брюки и футболку и надел их. Джо я нашел на кухне, он варил кофе.

– Мама еще спит, – сказал он. – Лекарства, наверное.

– Я схожу за завтраком, – предложил я.

Надев пальто, я прошел квартал до магазинчика на улице Сен-Доминик. Там я купил круассаны и молоко с шоколадом и принес их домой в вощеном пакете. Мама все еще была у себя в комнате, когда я вернулся.

– Она совершает самоубийство, – сказал Джо. – Мы не можем ей это позволить.

Я промолчал.

– Что? – спросил он. – Если бы она взяла пистолет и приставила его к голове, ты бы ей не помешал?

Я пожал плечами.

– Она уже приставила пистолет к голове. И нажала на курок год назад. Мы с тобой опоздали. Она об этом позаботилась.

– Почему?

– Придется подождать, пока она сама нам не расскажет.

И она рассказала. Разговор начался за завтраком и продолжался почти весь день, то возникая, то затухая. Мать спустилась из своей комнаты, после того как приняла душ и тщательно оделась. Выглядела она неплохо, насколько может выглядеть человек, умирающий от рака, со сломанной ногой и алюминиевым ходунком. Она сварила свежий кофе, выложила принесенные мной круассаны на фарфоровую тарелку и поставила их на празднично накрытый стол. То, как она взяла все в свои руки, вернуло нас назад, в детство. Мы с Джо снова превратились в тощих мальчишек, а она была полноправной хозяйкой своего дома. Женам и матерям военных приходится несладко. Некоторым удается справиться с трудностями, другим – нет. Ей удавалось всегда. Каждое место, где мы жили, становилось нашим домом. Она делала все, чтобы это было так.

– Я родилась в трехстах метрах отсюда, – сказала она. – На авеню Боске. Из своего окна я видела Дом Инвалидов и Военную школу. Когда немцы пришли в Париж, мне было десять. Тогда мне казалось, что наступил конец света. Мне исполнилось четырнадцать, когда они ушли. И я думала, что это начало новой жизни.

Мы с Джо молчали.

– С тех пор каждый день был чем-то вроде награды, – продолжала она. – Я встретила вашего отца, у меня родились вы, мальчики, я путешествовала по всему свету. Вряд ли есть страна, в которой бы я не побывала. Я француженка. Вы американцы. Это разные народы. Если американка заболевает, ее охватывает возмущение. «Как такое могло произойти со мной?» – думает она. И старается немедленно все исправить. Но французы знают, что сначала ты живешь, а потом умираешь. В этом нет ничего возмутительного. Так устроен мир, и так было с самого начала времен. Разве вы не понимаете, что так должно быть? Если бы люди не умирали, нам пришлось бы жить на очень густонаселенной планете.

– Да, но важно, когда ты умираешь, – сказал Джо.

Она кивнула.

– Ты прав. Ты умираешь, когда приходит твое время.

– Это слишком пассивный взгляд на жизнь.

– Нет, Джо, реалистичный. Тут дело в том, что ты выбираешь, с чем будешь сражаться. Разумеется, ты лечишь всякие мелочи. Если произошел несчастный случай, ты обращаешься к врачам и они приводят тебя в норму. Но некоторые сражения выиграть невозможно. Не думай, что я не размышляла о том, что со мной произошло, прежде чем принять решение. Я читала книги, разговаривала с друзьями. Надежда на успешный исход, после того как симптомы начали проявляться, практически равна нулю. Пять лет живут десять-двадцать процентов заболевших, кому такое нужно? Да еще после невероятно тяжелых процедур.

«Важно, когда ты умираешь». Мы все утро возвращались к главному вопросу Джо. Мы обсуждали его с одной стороны, потом с другой. Но постоянно приходили к единственному выводу: «Некоторые сражения выиграть невозможно». В любом случае этот разговор должен был состояться год назад. Теперь же он не имел никакого смысла.

Мы с Джо еще раз поели. Наша мать есть не стала. Я ждал, когда Джо задаст следующий очевидный вопрос. Наконец Джо его задал. Джо Ричер, тридцать два года, шесть футов шесть дюймов роста, двести двадцать фунтов веса, выпускник Уэст-Пойнта, крупная шишка в Министерстве финансов, положил ладони на стол и посмотрел своей матери в глаза.

– Неужели ты не будешь по нам скучать, мама? – спросил он.

– Неверный вопрос, – ответила она. – Я умру и не смогу ни по кому скучать. Это вам будет меня не хватать. Так же, как не хватает отца. Я тоже скучаю по нему. Я вспоминаю своего отца, мать и бабушку с дедушкой. Тоска по мертвым – это часть жизни.

Мы молчали.

– На самом деле ты имел в виду совсем другое, – сказала она. – Ты спрашиваешь меня, как я могу вас бросить? Тебя интересует, волнуют ли меня ваши дела, и неужели мне все равно, что с вами станет. Ты боишься, что я вас разлюбила.

Мы молчали.

– Я все понимаю, – продолжала она. – Правда понимаю. Я и себе задавала те же самые вопросы. Это все равно как уйти из кинотеатра, когда фильм еще идет. Как будто тебя заставляют уйти, хотя фильм тебе по-настоящему нравится. Больше всего меня беспокоило то, что я никогда не узнаю, чем все закончится, что станется с вами и как сложатся ваши жизни. Вот что огорчало меня сильнее всего. Но потом я поняла, что рано или поздно мне придется уйти с этого фильма. Ведь никто не живет вечно. Так или иначе, мне не суждено узнать, что с вами станется в конце концов. Даже при самом благоприятном раскладе. И когда я это поняла, мне стало легче. Какая бы дата ни была назначена, этого всегда будет недостаточно.

Довольно долго мы сидели тихо и ничего не говорили.

– Сколько еще? – спросил Джо.

– Скоро, – ответила она.

Мы молчали.

– Я вам больше не нужна, – сказала она. – Вы уже выросли. Я свою работу сделала. Это естественно и хорошо. Это жизнь. Отпустите меня.

К шести вечера мы уже наговорились, и никто почти целый час не произносил ни слова. Затем мать выпрямилась на своем стуле.

– Давайте сходим куда-нибудь пообедать, – сказала она. – Например, в «Полидор» на улице Месье ле Пренс.

Мы вызвали такси и доехали до Одеона, а дальше пошли пешком. Так захотела мать. Она закуталась в пальто и шла медленно и неуверенно, вцепившись в наши руки, но мне кажется, она получала удовольствие от свежего воздуха. Улица Месье ле Пренс пересекает бульвар Сен-Жермен и бульвар Сен-Мишель. Наверное, это самая парижская улица во всем Париже. Узкая, невероятно разная, немного потрепанная, шумная, с высокими оштукатуренными фасадами домов. «Полидор» – знаменитый старый ресторан. Когда туда заходишь, возникает ощущение, что там бывали самые удивительные люди – гурманы, шпионы, странники, копы и грабители.

Мы все заказали одно и то же: парную козлятину, свинину с черносливом и трюфели из молочного шоколада. А еще хорошее красное вино. Но наша мать ничего не ела и не пила. Она сидела и наблюдала за нами. Мы с Джо смущенно ели. По ее лицу было видно, что она страдает от боли. Говорила она исключительно о прошлом, но без грусти и сожалений. Она заново переживала все самые лучшие мгновения, смеялась, потом провела пальцем по шраму на лбу Джо и, как всегда, отругала меня за то, что этот шрам появился из-за меня. Я, как обычно, закатал рукав и показал белый шрам в том месте, где Джо в ответ ударил меня стамеской, и тогда она отругала его. Она вспоминала поделки, которые мы мастерили для нее в школе, дни рождения на мрачных далеких базах, где стояла жуткая жара или было безумно холодно. Она говорила о нашем отце, о том, как познакомилась с ним в Корее, как они поженились в Голландии, о его неуклюжих манерах и о том, что за все тридцать три года, что они прожили вместе, он только два раза подарил ей цветы – когда родились мы с Джо.