Река убиенных - Богдан Сушинский

Майор лишь мельком взглянул на него и, словно бы устыдившись своей непростительной слабости духа, отвернулся.

— Мыслишь ты, конечно, правильно, по-офицерски, — проговорил он глуховатым, взволнованным голосом. — Кстати, я не знал, что ты из семьи кадрового военного. Там свое воспитание. Впрочем, и там тоже случаются…

— В любом случае я признателен вам, майор…

— Только ради бога не подумай, что я пытался проверять тебя, петрушка — мак зеленый…

— Может быть, мой отец сейчас точно так же пытается спасти кого-нибудь из своих молоденьких лейтенантиков. Поэтому и служить под его командованием, «по-родственному», я отказался, хотя возможность такую мне предоставляли.

— Вот так оно в жизни и бывает, петрушка — мак зеленый. Ладно, о чем могли, поговорили, и душу, будем считать, отвели, — резко одернул гимнастерку Шелуденко, словно собирался показаться перед строем. — Тогда вот что, лейтенант: с обстановкой я тебя ознакомил, инструкции ты, будем считать, получил. Как и мое командирское благословение к ним.

— Так точно, инструкции вместе с благословением.

— В таком случае, уже через полчаса ты будешь в доте. Времени больше не теряй: готовь орудия и прочее оружие… О людях не забывай. Проверь, как там у вас с водой. Кстати, у вас там, в нижнем ярусе дота, свой колодец, правда, вода слегка с душком, но… вода! В общем, задача командира тебе известна: в любой ситуации пытаться предусмотреть даже то, что в общем-то предусмотреть совершенно невозможно.

— Понял.

— Да, и пойдешь туда не один. Красноармеец Кожухарь! — позвал он рослого солдата, оказавшегося неподалеку, — очевидно, тот уже искал майора, — с катушкой телефонного провода за спиной. — Считайте, боец, что вам повезло. Пойдете в дот вместе со своим новым командиром. Это ваш связист, товарищ лейтенант, — сразу же перешел майор на официальный тон. — Красноармеец Кожухарь.

— Прекрасно, одним бойцом больше.

— Надежным бойцом, — явно сыграл на восприятие Кожухаря. — Можно считать лучшим связистом укрепрайона, а возможно, и всего военного округа. Я тут подзадержал его… Специально для того, чтобы было кому провести вас к доту.

— Тогда все, — взял под козырек Громов. — Разрешите идти?

— Счастливо. Через два часа позвоните, доложите обстановку. Завтра, если позволит время, сам наведаюсь. Даст бог, наведаюсь, если, конечно… — и, не договорив, махнул рукой.

«Если позволят время и… враги», — мысленно закончил фразу Громов. Слишком уж стремительно развивались на этом участке события.

— Но в общем-то оборону мы пока что держим, — поспешил успокоить его майор. — Мало того, на том берегу тоже есть еще несколько наших частей. Где-то там, севернее, немцы продвинулись далеко вперед, а здесь — в основном румыны, эти торопятся не спеша, а главное, с опаской.

— Значит, и мы тоже с отходом спешить не будем, да и отходить будем не торопясь. Все, пошли… — обратился Громов к Кожухарю, — лучший связист всей Красной армии и Военно-морского флота.

18

Бригадефюрер подъехал к ресторану в то время, когда там уже стояли машины Канариса и Мюллера. Он взглянул на часы: до назначенного адмиралом времени встречи оставалось почти пять минут. Судя по всему, Гейдрих стоически утверждал германскую гиперпунктуальность, которую Шелленберг всегда считал слишком преувеличенной.

Входить в ресторан бригадефюрер не торопился. Неспешной походкой бездельника он прошелся до конца квартала и, постояв на перекрестке, понаблюдал за такой же неспешной и немноголюдной жизнью улиц. Все вокруг выглядело обыденно, буднично. Шелленберг понимал, что любая попытка хоть как-то подготовить город к фронтовым условиям немедленно была бы замечена иностранной агентурой, журналистами. И представителями полпредств. А фюрер хотел нанести удар совершенно внезапно, насколько это позволяла приграничная обстановка. И все же развязывать масштабную войну, в которой уже менее чем через сутки окажутся втянутыми большие части Европы и Азии, и ничего не предпринимать для подготовки столицы к противовоздушной и прочей обороны и вообще к военной жизни…

Солнце уж медленно выползало из-за шпиля ближайшей кирхи, однако откуда-то, со стороны Шпрее, а возможно, и с самой Балтики, накатывались клубы полудымки-полутумана, превращая город в мирную, в еще не до конца проснувшуюся обитель.

В эти минуты Шелленберг чувствовал себя Нероном, который знал, что менее чем через сутки не только этот город, но и вся страна заполыхает. И что факел уже зажжен.

Ровно в десять все были в сборе. Когда Канарис произнес: «Господа, прошу к столу», Мюллер мрачно изрек:

— Все заговорщики в сборе.

Канарис попытался не реагировать на это колкое замечание, однако это ему не удалось. Шелленберг заметил, как на мгновение взметнулись вверх его брови и как осуждающе взглянул он на обер-гестаповца рейха.

— Мы принадлежим к тем государственным людям, — сказал адмирал, — которым время от времени следует собираться за дружеским столом, чтобы сверить часы.

Адмирал выждал, пока кельнер принесет им бутылку «Бордо», салаты и жареную телятину, и произнес тост за Великую Германию, после которого, по примеру самого Канариса, они выпили молча и стоя. И только после салата, ни на кого конкретно не глядя, а уставившись в некую точку в стене между головами Гейдриха и Мюллера, руководитель абвера заговорил:

— Как вы уже поняли, меня очень беспокоит предстоящая русская кампания.

Гейдрих и Шелленберг молча кивнули, соглашаясь с тем, что предстоящая большая война, ее исход и военно-политические последствия волнуют теперь всех. В своем духе отреагировал только Мюллер.

— Надеюсь, вы не собираетесь отменять ее, адмирал?

— Я — нет, но лишь потому, что это не в моей власти, — со всей возможной суровостью парировал Канарис.

— И не в нашей, — невозмутимо напомнил Мюллер.

И Шелленберг понял, что он не ошибся: адмирал действительно созвал их сюда, чтобы использовать последнюю возможность избавления Мюллера и Гейдриха от излишнего оптимизма по поводу быстротечности русской кампании. Тем более что это уже была не первая его попытка. Но если раньше полемика по поводу целесообразности «наполеоновского марша на Москву» была всего лишь данью общим философским рассуждениям, то теперь все они стояли у адовых ворот России. А значит, следовало решать и решаться.

— Я уверен, — продолжил свою мысль адмирал, — что, прежде чем принять окончательное решение и отдать приказ войскам, фюрер созовет нас с вами, тех людей, от которых зависит военная и политическая разведка и контрразведка. Я знаю, что начальник Генерального штаба вермахта генерал Гальдер сумел убедить фюрера, что русские войска будут повержены в течение шести недель. И мне страшно подумать, что произойдет с нашими войсками, если в своих расчетах по обеспечению армии и готовности Германии к войне Гитлер будет исходить именно из этих, совершенно нереальных планов и предположений. Гальдер, очевидно, запамятовал, что Россия заканчивается не Москвой, а побережьем Тихого океана. И что даже если бы у Советов не было ни одной боеспособной воинской части, кроме каких-нибудь жалких сил местной самообороны, то и тогда, учитывая размеры этой страны, не следовало бы планировать военную кампанию исходя из термина, предложенного нашими генштабистами. — Канарис уже явно входил в роль оратора. — Отвратительные дороги, колоссальные людские ресурсы, огромная территория, традиции русской партизанской войны, в которой они поднаторели во время своей последней, Гражданской, и которая, как вы помните, в свое время стала губительной для Бонапарта.

— А вы пытались излагать ход своих рассуждений фюреру? — как всегда простовато и безапелляционно пробубнил Мюллер, не позволяя шефу абвера втянуть всех присутствующих в полемику. — Почему бы не попытаться переубедить его?

— Спасибо, господин Мюллер, я воспользуюсь вашим советом. Но без вашей поддержки, друзья, мне это не удастся. Во время встречи с фюрером, которая конечно же произойдет накануне русской кампании, очень важна будет ваша позиция в этом вопросе.

«Господи, да ведь он еще даже не знает, что эта самая “кампания” начнется уже следующей ночью! — открыл для себя Шелленберг. — И только сие неведенье подтолкнуло его к самоубийственной мысли собрать нас здесь и попытаться осуждать планы фюрера». Он вспомнил, как неделю назад Канарис и Мюллер сцепились по проблеме, связанной с использованием в Польской кампании, а в будущем — и во время нападения на СССР — украинских националистических лидеров Бандеры и Мельника, а следовательно, и их украинское национально-освободительное движение. Если Канарис предлагал использовать украинское движение как союзное, которое при этом имеет право на долю власти в будущей оккупированной Украине, то Мюллер категорически возражал против такого подхода. «Гестаповский Мюллер»[16] считал, что у Германии достаточно сил, чтобы решать польский, белорусский и русский вопросы без ориентации на уже существующие националистические движения и их лидеров, которые конечно же потребуют затем у фюрера права на всю полноту власти на своих этнических землях. Да к тому же будут втягивать германские вооруженные силы, и особенно силы безопасности, в свои межэтнические и политические конфликты.