Рассказы - Евгения Хамуляк

Придумал он лапами побольше выкопать земли из норки; целый день потратил, не бегал на речку и по грибы, и получилось у него настоящую берлогу вырыть. Вот какой молодец!

Но друга не было. Долго носом воздух втягивал мишка у края леса – пропал медовый запах из муравейника. Все запахи остались, кой-какие примешались, а медок ушел.

Одно только и знал, чутье ему говорило: жив друг, держись, мишка, вернется он.

Так шли весны, с их капелями и ручьями переливчатыми; так шли осени дождливые с яркими листопадами. Мишка носом осенние листья вверх поднимал и следил, как они падают, дружка своего маленького вспоминал; все вспоминал и надеялся: наступит час – вернется друг.

Много воды утекло, временами тяжеловато одному было, но никуда он с места не уходил и чужих к себе не пускал, ждал.

Сам понял однажды мишка: вырос он; теперь, если сунется кто, так по морде схлопотать может – мало не покажется, если мишке не понравится что. Но он добрым был, просто так не обижал.

И вообще давно приметил: Лес, он тоже добрый очень, все здесь разумно устроено: скажем, зима задержалась, птичке еды мало стало, так зато по весне комаров выведется целая туча, а все зачем? Чтобы всей семейке певучей хватило.

Или старый лось стонет, не может кору есть, не может за молодняком смотреть да быстро по лесу бежать, так волки сразу такого чуют, молодых да сильных не трогают, а этого бедолагу пасут и кончают его быстрехонько; волкам серым ведь тоже кормиться надо, не без этого. Все по полочкам, все поровну, все так устроено у Леса было.

Мишку только никто не трогал: ни птичка, ни рыбка, ни белочка, ни другие медведи. Да и ему они на что были?!

Малинка-ягода, медок – вот и сладкий уголок! Ну и хорошо. У мишки свой друг есть, проверенный.

А все чаще бывало – сядет он у поля, засмотрится на луга, на душе зов появится, и вдруг как будто сзади кто-то пробежал, кустики растряс, на него взгляд кинул. Мишка обернется да следом ринется, след возьмет, воздух носом весь в себя вберет, глаза закроет и представляет, как друг его сердечный бежит к нему на встречу долгожданную. Иной раз друг его сквозь березки померещится, иной раз – мамка. Вдыхал-вдыхал, не пахнет ли медком или молочком? Долго звуки с запахами в себя вдыхал, долго их по ноточкам раскладывал. Этот васильковый, этот березовый, тот пшеничный; нет, не медовый…

Но подсказывало мишке чутье: движется ему навстречу что-то хорошее, что-то большое и доброе…

Видел он это и по облакам: утром встанет, на облачко взглянет – рыбкой облачко; на речку идет – улов большой его ждет… Другой раз встанет утречком, пчелкой облачко – пора на дерево лезть, медком подкрепиться… А тут птичка его сама разбудила: чирикать стала, да так заливисто; мишка спугнуть ее боялся, не выходил из берлоги, так она сама, невеличка, к нему залетела, да что-то щебечет, щебечет чудесное…

Долго он один-одинешенек был, совсем одичал, видать; вот птичка и прилетела его навестить: не бойся, Миша, больше, не расстраивайся; все, Миша, хорошо с тобой будет. Почирикала и улетела.

Сам не свой мишка стал: и малинка ему не сладкая, и черничка не пряная, и рыбки не хочется. Так весь день и прошатался как пень-репень без дела… Стал к берлоге своей подходить, как вдруг – али показалось? – медком запахло, да не простым, а тем самым! Тем самым, долгожданным! Бегом бежал, сердце тук-стук, вот-вот прорвется сквозь медвежью шкуру…

За миг прибежал, а там лежит… Глаза закрой – друг лежит; глаза открой – розовый муравей большой.

Приблизился мишка, глаза закрыл, чтоб не мешали. Ох, медок, ох, ромашки родные полевые, ох, травка придорожная, ох, молочко теплое парное… Много всякого, и родного и чужого, ему привиделось. Да оно и понятно, давно друга не было, носило его, родимого, где-то…

Только один запах мишке совсем уж новым и странным показался, так мамкой пахло. Или забыл он? Гнал его носом, назад выпускал, но тот привязался, хочешь не хочешь, на нос к нему уселся и сидит.

Открыл глаза мишка и лапой своей ласково провел по голове друга. Лапа своя ему такой большой показалась, будто впервые он ее такую увидал. Глянул на шерстку дружка длинную пшеничную и на свою шерсть, бурую, нечесаную, и не узнал ни себя, ни друга своего. Вот тебе и птичка начирикала…

Только что страдать-горевать-убиваться? Лег мишка рядом с дружком своим долгожданным да и заснул крепким сном, которого давно у него не было…

Сколько проспал – не помнил, да только когда проснулся, увидел рядом медведя другого, точнее, и не медведя вовсе, а медведицу. Глаза закрыл – друг мерещится; глаза открыл – медведица сидит, на него спокойным взглядом смотрит… Сон, не сон? Опять закрыл глаза – друг сидит, открыл – глаза умные, терпеливые, добрые… Подумал мишка чуток, вдохнул воздух, посмотрел на облачка – да вроде нет опасности. А что гадать долго? Встали да пошли по лесу, ведь вечер уже, а еще столько дел надо сделать, у медведей ведь как: сиди не сиди, а зима не за горами…

За печкой вкусно-вкусно пахло пирожками с морковкой, свекольной стружкой сладенькой, яблоками с подливой из медка, супом из топора… или это из другой сказки?..

Все запахи за день соберутся, в одно облачко сольются и за печку спрячутся, чтобы деткам ночью слаще спалось после рассказов бабушкиных про добрую матушку-природу, про чудеса ее чудесные да про то, как мишка бурый девочку-бедняжку повстречал… Засыпали детки, головки на подушки роняли, ноженек не чувствовали – так за день набегались. А денек сегодня хороший был, и папка так говорил: завтра лучше будет, спите…

* * *

Новости губернии. В N-ской губернии пропала крестьянская девочка, больная падучей болезнью. Предположительно, причиной страшной трагедии стал медведь-людоед. Подобное имело место быть несколькими годами ранее.

Сказки Маруси Козы

Посвящается моему дорогому Иннокентию.

Я крепко люблю тебя и никогда не забуду.

Твоя М.

Жила-была на свете одна женщина, и было у нее восемь детей. Звали ту женщину Маруся Коза. А почему так звали – про то сказ еще будет. Читайте дальше.

Жили они в большом доме на окраине большой деревни вдевятером: мать, семь дочек и один сыночек. Маруся Коза – матушка.

Старшенькая Маня Глазок была не только самая прилежная да учтивая, но и самая красивая. Глаза у нее были большие и, как небо весеннее, голубые-голубые. А еще ее так звали, что она за всеми приглядывала, когда мамы дома не было. Самой большой подмогой матери была. Может, поэтому и наградил Бог ее такой красотой. Говорили, в деревне были красавицы, но эта слыла своей неписаной красотой.

Далее Клаша шла, в семье Воробушком прозвали, и была она такая шустрая и быстрая, что везде поспевала. Правда, иногда бралась сразу за несколько дел, не доводя толком ни одного до конца. Но если уж получалось хорошо, то цены ее талантам не было. Голова у нее стоумовая, говорили люди старые про нее. А те зря так не назовут.

Следом Людочка шла, доброй девочкой росла, хорошей. Много не скажешь про нее: больше слушала, чем чирикала. А это бесценное качество и в наши дни, когда все только как помелом и мелят.

Вера с Галей погодками были. И так уж повелось, что меж ними всегда ссоры случались, но любовь сестринская была выше всяких разборов. Обе смышленые, шустрые, а коли чего не понимали сразу, подзатыльники Мани и Клаши быстро на место ставили то, что беспорядок создало. Были они искусницы травы всякие собирать да косы плести. Ну и так понемножку по дому годились.

Нина с Лизаветой близняшками были, этакие худенькие две тростиночки. Кто на них смотрел, тот обязательно слезу добрую проливал. Не было в семье роскоши кормить детей конфетками да мармеладками, вот и были девицы тонюсенькими, будто березки молодые, с косичками да сережками… По две пары одинаковых глаз. И где бы они ни появлялись – люди от умиления забывали, куда шли, ибо зрелище было знатное: зеркало со своим отражением гуляет да в скакалки прыгает. Вот так конфетки и мармеладки нет-нет да в доме и появлялись.

Ну и последним сынок шел, Иннокентием звали. Отец такое имя важное дал.

А вот самого кормильца у семьи не было, ибо времена были темные, и пропал он без вести вот уже как пять лет. Но Бог, как известно, не оставляет детей своих без помощи и заботится о них как умеет. И хотя мужа назад вернуть не смог, почему – нам неведомо, на то, как говорят, воля Божья, зато, чтобы не оставить семью без пропитания, одарил он эту женщину своей милостью – могла Маруся Коза лечить хоть зверушку, хоть человека от любой болезни. И сама семья ее не болела, в работе да заботах забывая о потере, стужах да голоде.

Такосьма и жили.

Дети, хоть и малые были, по дому помогали кто чем может: кто поменьше – ему учали не сорить и зря мамку не беспокоить, а старшие друг за другом да за младшими ухаживали. Оно ведь как бывает – правду не поймешь, пока горе не придет. А здесь все понимали, что если маме не помогать, еще одно горе накликать можно… Похлеще да пострашнее. А может, просто были эти дети воспитаны сызмальства как положено, ибо родились все в большой любви, от любящих и уважающих друг друга родителей, несмотря на то, что жизнь суровая их разлучила.