Четыре дня с Ильей Муромцем - Борис Орешкин

К середине дня дорога в последний раз пересекла клин соснового бора, вдававшийся в пойму реки, и вывела нас к Оке. Здесь, под тремя старыми ветлами, стояло крытое дерном жилище. На берегу лежала перевернутая вверх днищем большая просмоленная лодка. На воде, у пристани, сколоченной из бревен и досок, стояла еще одна. А к ней, как детеныш при матке, притулился маленький долбленый челнок.

На воткнутых в землю шестах сушился невод. Ясно было, что тут жили рыбаки. Еще на дальних подступах к жилищу нас встретили лаем собаки. Теперь, когда навстречу вышел хозяин, они сразу же замолчали и спокойно улеглись под плетнем в выкопанные в песчаной земле ямки. Видимо, собаки привыкли к появлению незнакомых людей.

Хозяин внимательно оглядел нас и поздоровался.

— Сейчас переправляться станете или передохнете малость?

— Передохнем, — сказал Илья Муромец, слезая с Чубарого. — Ишь, какая жарынь наступила… Ушицей накормишь?

— А как же! — широко улыбнулся хозяин перевоза. — Чай на реке живем, рыбы хватает.

Светловолосый парень, немного постарше меня, отвел под уздцы нашу лошадь с телегой к реке и стал ее распрягать. Сам хозяин привязал к коновязи Чубарого. Расседлав своего Орлика, я тоже привязал его рядом.

Чуть в стороне от пристани, по колено в воде, удил рыбу парнишка лет десяти. Я подошел к нему. В деревянной бадейке плескалась пойманная им рыба: крупные, сантиметров по двадцать длиной, окуни, плотва, красноперки. Рукой я ощутил сильные, брыкливые рыбьи тела, и мне ужасно захотелось поймать самому хоть одну такую же.

— Дай поудить! — сказал я мальчишке, который с любопытством смотрел на меня.

— На! — охотно согласился тот и, прежде чем передать мне удочку, стал насаживать червяка, достав его из висевшей на груди плетеной берестяной коробочки. Насадив, он плюнул на червяка и сказал:

— Ловись рыбка большая и маленькая, молодая и старенькая!

Этот парнишка произнес известное и нашим рыболовам присловье вполне серьезно, как необходимое заклинание. Он верил в магическую силу этих слов и от души желал мне удачи.

Я взял у него из рук хорошо просушенное березовое удилище с волосяной, доселе мною не виданной леской и закинул. Поплавок из сосновой коры сразу ушел под воду. Я подумал, что это задев. Ведь не может же рыба клюнуть так быстро, после первого же заброса! Но это оказалась поклевка. Причем очень решительная. На крючке сидело что-то живое. Я тащил, а оно упиралось, не шло, кидалось из стороны в сторону. Но продолжалась эта борьба недолго. Секунда-две и я выдернул из воды сверкнувшую серебром рыбину. Она тяжело шлепнулась на песок и запрыгала, стараясь уйти опять в воду. Мальчишка схватил ее, и мы стали освобождать ее от крючка. Это оказалась крупная, очень красивая, с яркими плавниками и серебристым отливом на чешуе красноперка. Я таких никогда не видел!

Сунув рыбу в бадейку, босоногий белоголовый пацан молча снял и протянул мне коробочку с червями. Это было признание меня как вполне квалифицированного удильщика. Он как бы говорил: «Раз умеешь, насаживай червяков сам». Я взял в руку крючок. Он был крупный, не меньше пятнадцатого номера по нынешним меркам, кованый, с очень острым жалом и длинной бородкой. Видно было, что мастерил его понимающий человек. Но не было в нем современного лоска и фабричной законченности. Удивила меня и леса. Вся она состояла из коротких, сантиметров по тридцать, обрезков, связанных между собой узлами. Поэтому, чтобы передвинуть по леске поплавок, приходилось вытаскивать из него палочку-затычку, а потом снова вставлять ее.

Насадив червяка, я отошел на несколько метров вверх по реке, где было поглубже, и снова закинул. И опять поплавок почти сразу нырнул под воду. На этот раз я вытащил окуня. Потом еще и еще одного. Потом крупную плотву и голавлика граммов на триста. И тут почувствовал, что мне стало неинтересно ловить. Слишком много в реке было рыбы. Ее не нужно искать, выжидать, не требовалось ни умения, ни упорства, ни выдумки. Да и зачем мне нужна эта рыба? Ведь я не мог принести ее домой, показать своим соседям, приятелям. Вздохнув, я отдал мальчишке червей и удочку, ополоснул руки и вновь поднялся на берег.

Илья Иванович, кузнец, Зорянка и хозяин перевоза, человек лет пятидесяти, уже сидели за столом, устроенным под тенистым, развесистым деревом. В нескольких шагах от врытого в землю стола был устроен очаг. Женщина с косами, уложенными вокруг головы венком, варила в большом закопченном котле уху.

Не знаю почему, но мне все время хотелось есть в этом древнем мире. То ли воздух здесь был такой, то ли от езды на лошади возникал аппетит? Давно ли мы с Ильей Муромцем перекусывали перед дальней дорогой, а я уже опять нетерпеливо принюхивался к аромату ухи, доносившемуся от очага. Но вот хозяйка разложила на столе деревянные ложки, а хозяин отрезал от каравая хлеба, прижатого к груди, ровный, от края до края ломоть и разделил его на куски.

— Ухи ешьте вволю, а хлебушка у самих маловато. Не родит тут земля-то. На привозном хлебе живем.

— Ништо! — сказал Илья Муромец. — Хлеб у нас свой. Был бы приварок.

Хозяйка поставила на стол большую глиняную миску с горяченной ухой. Илья Иванович, перекрестившись, взял ложку. Хозяин, прежде чем начать есть, встал и поклонился идолу, вкопанному в землю перед жилищем. А кузнец, так же как и я, просто стал хлебать уху без всяких молитв и поклонов. «На Руси каждый верит как хочет!» — вспомнил я слова Ратибора и подумал, что кузнец, наверно, вообще не верит в богов.

Ах, что это была за уха! Наваристая, густая, ароматная. По вкусу я без труда определил, из каких рыб она была сварена. Были здесь и белый, несколько клейковатый, судак, и нежный голавль, и полосатые окуни, и большие, с желтыми прожилками жира, куски осетрины. Ну и естественно перец, лук, лавровый лист, укроп, несколько долек моркови, но ни одного кусочка картошки, которую Колумб еще не успел привезти из Америки на наш континент.

Едва только мы управились с первой миской ухи, как снизу, из-за поворота реки, показалась большая четырехвесельная лодка. Гребцы, натужно выгибая спины, махали веслами часто и сильно. Опытный кормчий направлял лодку вдоль самого берега, где течение послабее. И все-таки она приближалась к нам медленно, с трудом. Перевозчик положил ложку на стол, вытер тыльной стороной руки немного поседевшие усы и удовлетворенно пояснил Илье Муромцу:

— Раньше я подставу свою не здесь, а ниже держал. Перед самым перекатом, на тиховодье. Грести там легко, без натуги. Спросишь, бывало, — не надо ли бечеву подать? «Ништо, — отвечают, — сами поднимемся». А как на перекат выгребут — и рады бы помощи, да не возвращаться же? Иные якорь кинут или за берег зацепятся, зовут меня, чтобы помог. Морока! Вот я и переселился в прошлом году сюда, повыше. Пусть, думаю, сначала попробуют — каков он, перекат здешний. Недаром его Долгим зовут. Ишь, намахались веслами как, сердешные… Сейчас причаливать станут.

И верно: кормчий, заметив на берегу жилье и людей, повернул лодку к берегу, где была устроена дощатая пристань. Сидя за столом, мы сверху видели, как причаливала лодка. Четыре гребца дружно подняли вверх весла. Стоявший на носу человек кинул канат с петлей старшему сыну перевозчика. Тот ловко надел ее на торчавшую из настила сваю. Уставшие гребцы остались сидеть в лодке, а кормчий, в красной рубахе, в лихо заломленной шапке, но босой, легко перескочив на пристань, поднялся к нам.

— Добрым людям будь все по-доброму! — весело приветствовал он, отвесив общий для всех поясной поклон.

— И вам того же! — ответил хозяин, подвигаясь на скамейке, чтобы освободить место. — Садись, добрый человек, ушицы отведай. Да и гребцов своих позови.

— Благодарствую. Недосуг нам. Перекат-то здешний далеко ли тянется?

— Ровно три поприща.

— Сколько за подставу берешь?

— Два куна.

— Ой, много!

— Меньше нельзя, — возразил перевозчик. — Плыви, коли хочешь, на веслах.

Купец сдвинул шапку на лоб, почесал пятерней затылок, посмотрел на рябившую солнечными бликами быструю воду, на усталых своих гребцов и, махнув рукой, сел к столу.

— Робяты! Давай сюда, — крикнул он. — Хозяин ухой угощает.

За столом хватило места еще для четырех здоровых мужчин. Жена перевозчика поставила на стол еще одну миску. Хозяин снова отрезал один большой кусок хлеба, разделил его, подвинул поближе к новоприбывшим перья зеленого лука и деревянную солонку с крупной, серого цвета солью.

Купец-кормщик ел быстро, но вежливо: с ложки не плескал, не пачкал свою курчавую, светлую бородку. Незаметно зыркая синим смекалистым глазом, осмотрел все вокруг, сориентировался, оценил каждого из нас и, оставив меня и кузнеца без внимания, заговорил с Ильей Муромцем.

— Далеко ли путь держишь, боярин? Может, вместе перекатом поднимемся? Дешевле станет.