Покаяние - Элоиса Диас

дверь. Нащупал пистолет, хотя прекрасно знал, что оружие не понадобится: парадокс, но в эти минуты квартира Хорхе была самым безопасным местом во всем Буэнос-Айресе.

Когда их только создали, grupos de tareas имели строгое указание действовать быстро, тайно и анонимно. Военные раздавали приказы о расправах, точно конфеты, не испытывая ни малейших угрызений совести. При этом правительство твердо вознамерилось сохранить новый «протокол безопасности» в секрете от общественности. Людям нужны были результаты, а не грязные подробности истребления подрывных элементов. А что еще с ними делать – обезоруживать добротой? Альсаде и самому не раз приходилось выбивать из подозреваемых показания, чтобы раскрыть убийство. Что тут такого?

Но скрыть исчезновение людей оказалось невозможно. Хуже того, эти налеты добавили воинственности коммунистам-революционерам: в изгнании они перегруппировали силы и вернулись, чтобы отстоять свою повестку, готовые на все, кроме того чтобы сложить оружие. В ответ правительство поменяло стратегию: оно собирало отборных головорезов, в том числе и судимых за убийства, и, вместо того чтобы натравлять на конкретных лидеров Монтонерос и политических противников, посылало их сеять хаос и страх среди населения, которое уже утратило всякое доверие к верхам. К тому времени полиция уже сдала армии ключи от столицы и окрестностей и превратилась в пассивного наблюдателя, от которого не приходилось ждать ни помехи, ни возражения, ни сопротивления.

Хоакин вжался правой ладонью в лакированное дерево (уже пора подпилить ногти!), но тяжелая дверь не подалась. Он надавил, петли застонали, точно под пыткой. Дверь приоткрылась, и стал виден темный коридор. Уличный фонарь озарял гостиную робким светом. Еще никогда на его памяти в этой квартире не было настолько темно, что без фонарика и порога не переступишь. Недаром он латал эти стены, когда Хорхе Родольфо с Аделой только сюда переехали, а еще помогал брату таскать туда-сюда диван, пока Адела не определилась, куда его лучше поставить, и развешивал картины в этом самом коридоре. От раза к разу, от выходного к выходному, он, как ему казалось, уверенно выталкивал своего легкомысленного братца-идеалиста из хаоса студенческого союза в комфортную жизнь профессора – представителя среднего класса. Количество книг Альсаду тогда поразило. Книги громоздились стопками в коридоре, книги занимали весь стол в гостиной, не парадные альбомы по архитектуре с красочными иллюстрациями, а именно что настоящие книги; они стояли на стеллажах, лежали на кухне, причем лишь малая часть из них содержала рецепты, а еще на подоконнике в ванной, ну и в спальне, конечно, тоже. Вскоре родился первый и пока единственный продолжатель рода Альсада. Хоакин надеялся, что это поставит окончательный крест на революционных идеях Хорхе, и целый день собирал детскую кроватку нежно-голубого цвета. Он и вообразить не мог, что однажды увидит эту комнату в таком состоянии. Ни одной картины на стене не осталось.

Он медленно двинулся вперед. В полицию после таких визитов никто не обращался, по крайней мере, в здравом уме: ни соседи, ни родственники, ни, само собой, сами пропавшие.

Хоакин никогда прежде не видел последствий таких налетов. Он бывал и в наркопритонах, и в борделях, и в морге, но все это не шло с увиденным ни в какое сравнение. Ему отчетливо вспомнилось слово из правительственного указа, разрешавшего чрезмерное применение силы в отношении революционеров: аннигиляция – уничтожение. От латинского nihil – сводить к нулю. Непростая, должно быть, задачка.

Опрокинутые кресла походили на рыжих собак, зевающих и потягивающихся после долгой сиесты. Нелепая мысль. Учитывая, как давно шло «расследование», они наверняка прицельно искали именно Хорхе Родольфо: когда им дали отмашку, приговор уже был вынесен. Перевернуть диван налетчикам, видимо, оказалось не по силам, и они только изрезали его, пока наружу, точно молочная пенка, не полезла набивка. Злобно. Бессмысленно. Смышленый оперативник не стал бы тут задерживаться во избежание конфликтов: известно, что некоторые «пацифисты» встречают их с обрезами в руках. Отыскать жертву, обездвижить, перетащить в машину. Скорей, скорей, скорей. Но эта опергруппа никуда не торопилась.

Книжные полки сорвали с кронштейнов. «Там, где жгут книги, сожгут и людей». Кто же это сказал? Томас Манн? Многие тома при падении проявили поистине кошачью ловкость и приземлились плашмя. Прочим повезло меньше: одни упали на корешок, раскрывшись на любимых хозяевами абзацах, другие распластались обложкой вверх, подвернув измятые страницы.

Хоакин перешел в спальню, которую постигла схожая участь. Выдвинутые и опустошенные ящики комода наклонились к матрасу. Ах да, матрас! Хоакин снова выглянул в коридор. Глаза уже начали привыкать к темноте. На белых стенах он различил два типа отметин. Внизу, почти у самого пола, на одном уровне пестрела россыпь синих, зеленых и оранжевых закорючек, оставленных цветными мелками, – шедевр малыша Сорольи, не упустившего момент, когда мама ненадолго отвлеклась, и поспешившего украсить квартиру по своему вкусу. А рядом – темные следы резиновых подошв, не только на нижней части стены, но и выше.

Они оказали сопротивление.

Хоакин отыскал телефон, сорванный с кухонной стены. С тихим щелчком снова включил в розетку. Провод теперь свисал до самого пола. Нужно будет вернуться и починить. Слава богу, что шнур не перерезали. Решив позвонить домой, он вдруг поймал себя на том, что давно этого не делал и, кажется, забыл номер. Нужную комбинацию цифр удалось набрать только с третьей попытки.

– Хоакин?

Он не знал, с чего начать.

– Паулита.

Больше ничего и не пришлось говорить. Из трубки тотчас послышалось торопливое:

– Еду.

У Хоакина не было сил возражать. Он повесил трубку, прислонился спиной к стене и зажмурился – так крепко, как только мог. Вдруг подумалось: он правильно делал, что старался ничего этого не видеть. Сейчас будет тяжелее. Нужно во что бы то ни стало все забыть. Стереть случившееся из памяти: телефонный звонок, хруст стекла под подошвами у порога квартиры, заваленную книгами гостиную, молчание в ответ на вопрос, куда их забрали.

А их забрали. Брата. Аделу. И малыша. Малыш, малыш, малыш. Легкие требовали больше воздуха, чем могла вместить грудная клетка. И чем больше Хоакин думал об этом, тем длиннее становился список того, что нужно стереть из памяти. Стереть редкие звонки в их участок, жалобные, молящие, рыдающие голоса в трубке, и еще более редкие случаи, когда люди сами врывались в полицию с яростными воплями. Стереть свой неизменно вежливый, отстраненный ответ: «Вот и все, что мне известно, больше ничем помочь не могу, сеньора», потому что обращались сплошь женщины – матери, жены, дочери, бабушки, сестры, подруги, – преодолев собственный страх самим стать следующей жертвой. «Если это и впрямь недоразумение, как вы говорите, то к утру все уже прояснится», – спокойно