Как никогда. Одинокая женщина желает... - Марина Порошина

…Компьютер давно «уснул», и Валентин Рудольфович с досадой стукнул ладонью по мышке. Экран испуганно мигнул, просыпаясь, и рыбы вновь деловито засновали взад-вперед по коралловому рифу, а Валентин Рудольфович все сидел, растравляя свои раны и обижаясь на то, как несправедливо, в сущности, устроена жизнь. Ведь в том хрупком равновесии, которое он создал, для всех были свои плюсы: и для него, и для Ирины, и для Туси. У них было, как объяснял гид в Египте, равновесие экосистемы, как в коралловом рифе. Именно поэтому законом запрещено кормить рыб, чтобы не нарушать это самое равновесие. Получается, эта стервозина Марго нарушила экологическое равновесие. Нарушила закон. Правда, египетский, а где мы и где Египет?.. Но ведь и у нас кое-какие законы на этот счет существуют, кстати!

Нащупав твердую, как ему показалось, почву под ногами, Валентин Рудольфович вдруг принялся лихорадочно разбрасывать только что сложенные в отдельную аккуратную стопочку мелкие разнокалиберные бумажки. Наконец нашел нужную, схватил трубку, ошибаясь и не попадая на нужные кнопки, набрал записанный на бумажке номер. Нервничая, замер и едва дождался, когда ответил глубокий женский голос, слегка удивленный:

– Да, Валентин, слушаю?

– У тебя мой номер в телефоне? — невольно удивился Валентин Рудольфович.

– Нет, сердце вещует, — съязвила Марго и невежливо поторопила. — Чего надо-то?

– Знаешь, что я решил?

– Уже боюсь заранее, — обнадежила Марго.

– Готовься к иску!

– Чего-о?! — Марго изумилась совершенно искренне.

– Я на тебя в суд подам. За распространение информации, не соответствующей действительности. Ты где прописана?

– На Ленина…

– Значит, Малышевский район, — удовлетворенно констатировал Литвиненко, наслаждаясь явной растерянностью в ее голосе. — С председателем я договорюсь. Много с тебя не возьму, но уж зато ославлю на весь свет.

– Давай! А я парикмахершу твою в суд приведу, — вдохновилась идеей Марго. — В крашеной шубе. Как свидетеля.

– Хрен тебе, а не свидетель! Я сам ее приведу как заинтересованную сторону. И она против меня свидетельствовать не будет. Она не такая дрянь, как ты!

– Ну, присудят мне моральный ущерб, так ты попробуй возьми с меня хоть копейку, — уже смеялась Маргарита. — Согласна и опровержение в газете дать: все, как положено, распишу твои и свои грехи под орех. Устраивает? Развлечемся!..

– Ладно, — не сдавался Литвиненко. — Не боишься гражданского процесса — будет тебе уголовный. За клевету. Как? И посажу. Большой срок не дадут, конечно, я понимаю, но тебе и маленького по самые уши. И на условный не выйдешь, не рассчитывай. Я с судом договорюсь, чтобы дали реально. Кстати, какая там санкция по сто двадцать девятой, ты не в курсе?

– Ты у меня спрашиваешь? — опять развеселилась Марго. — Открой кодекс и посмотри. Там больше, чем исправительные работы, нет.

– Вот и поработаешь. Это тебе не по Страсбургам и Гаагам шастать на халяву.

– Валя, а ты знаешь, что человеческий мозг на восемьдесят процентов состоит из жидкости? — перестав смеяться, странным голосом поинтересовалась Марго.

– Ну? — насторожился Литвиненко, предвидя неминуемый подвох.

– Говорят, у некоторых она тормозная. А тебе еще конкретно недолили. Дурак ты, Валя. Раньше это было не так заметно, — опечаленно подвела итог Марго и повесила трубку.

Валентин Рудольфович послушал гудки и со своей стороны тоже аккуратно нажал «отбой». Дурак — это точно. Он и сам понимает. Нет, насчет того, что клевету он докажет и в суде договорится, и реально дадут ей за клевету — на раз, без проблем, но ему этот скандал однозначно будет стоить карьеры (председатель областного суда, человек старой закалки, придерживался принципа: неважно, он украл или у него украли, репутация все равно подмочена), того и гляди, из судей попрут, не говоря уже о переводе в областной. Нет, он должен сидеть тише воды ниже травы. А зараза Мамай — дал же бог фамилию! — на гребне этого скандала взлетит еще выше и денег получит еще больше за грамотный пиар.

В дверь деликатно постучали.

– Да! — голос прозвучал неуместно резко.

– Извините, Валентин Рудольфович, это вы тут? — сунулся в приоткрытую дверь охранник. — А то уже десятый час, я проверить…

«Интересно, кого ты ожидал здесь увидеть…» — брюзжал про себя Литвиненко, проходя по коридору к выходу. За столом охранника сидела густо накрашенная молоденькая девица и хихикала, уставившись в телевизор. Литвиненко она и не заметила — очень надо. «Девку привел, вот и хотят вдвоем остаться, — неприязненно подумал Литвиненко, — у "Фемиды недоделанной" в кабинете и диванчик есть. Тьфу, гадость какая!»

Машин на стоянке было только две — его и охранника. Все еще злясь на наглого юнца, Литвиненко выехал на улицу, автоматически переключал скорость, давил на газ и притормаживал, дисциплинированно включал поворотники и даже почистил дворником заднее стекло… и заскрипел зубами, когда увидел, что приехал домой. К Ирине. Вдруг испугавшись, что она выглянет в окно и увидит его, поспешно выключил фары. Но в знакомых окнах было темно, только мерцал в глубине гостиной телевизор, и комната вспыхивала то синими, то белыми сполохами. Странно, Ирина раньше никогда не включала телевизор, если его не было дома. У нее гости?! Тогда почему темно?! Да просто раньше ей было некогда, догадался Валентин, а теперь у нее появилось свободное время. Как любит говорить его дважды разведенная начальница, она же «Фемида недоделанная», на чью бурную личную жизнь щепетильность вышеупомянутого председателя областного суда странным образом не распространялась, «на незамужней женщине глаз отдыхает». Вот и Ирина теперь может сколько душе угодно читать свои журналы и книжки, смотреть телевизор, спокойно встречаться с дурой Марго и вертихвосткой Нэлькой, а может… Может и любовника себе завести! Понаберется у таких подруг! А что? Говорят же, в сорок лет жизнь только начинается. Ирине всего тридцать девять. А ему сорок четыре. И ему ничего начинать не хочется. Хочется домой, обратно, к Ирине. Хочется остро и нерассуждающе, физически, до боли, как в мороз, хочется под крышу, в тепло. Так хорошо, как было, у него все равно уже никогда не получится…

Конец весны и начало лета прошли как-то глухо, словно в полусне. Ирина слышала звуки, чувствовала запахи, но размыто, нечетко, как будто запретила себе вслушиваться и вникать. Еще она старалась как можно меньше думать о том, что произошло, больше не анализировать свои чувства, резонно полагая, что если рану все время расковыривать, то она никогда и не заживет. Больное место надо заклеить пастырем и забыть о нем на время. Потом пластырь отпадет, а под ним, глядишь, уже пленочка новой кожи. Заживет, только шрамик останется. У нее так было на ноге — после фурункула. Душа, конечно, не нога, но других способов лечения Ирина не знала.