Евроремонт (сборник) - Виктор Шендерович

Сгребая ногами стеклотару, Бутомский отлетел к двери, ударился головой о косяк и вскоре оказался в старинном имении, похожем на Ясную Поляну. Сквозь осинник виднелась усадьба, в листве трындели пичуги, а сам он, поигрывая лозой, стоял возле конюшни.

На конюшне дворовые привязывали к козлам Сыромятникова, Петю и Геныча. Откуда-то пахло белилами и ацетоном. Бутомский не понимал, что за праздник стоит на дворе, но всем сердцем чувствовал радость от прихода этого праздника.

– Помилосердствуйте, барин! – стонал Сыромятников выворачивая с козел нетрезвую голову. – Истинный крест, ко Дню Советской армии закончим! Шпателя не было!

– Николя, ну зачем это? – нежно щебетала жена Бутомского. Она стояла неподалеку, опасливо косясь в сторону конюшни – в сторону дубленых, кожаных, готовых к лозе задниц.

– Ступай, милая, ступай. – отвечал Бутомский и, подступая к лежащему, спрашивал его со сладким замиранием сердца: – Значит, шпателя не было?..

– Помилосердствуйте, барин, – противно бубнил растянутый на козлах. – А-а-а!

– Вот тебе шпатель! – приговаривал Бутомский, свища лозой. – Вот тебе Советская армия! Вот тебе Рождество Клары Цеткин! Вот тебе Курбан-байрам с Яблочным Спасом!

– А-а-а!

На крик негодяя прибежали Лев Толстой, Антон Чехов и Владимир Короленко – и на их глазах Бутомский аккуратнейшим образом выпорол Сыромятникова, Петю и Геныча, причем в процессе порки Сыромятников орал, Геныч звал на помощь Глеба Успенского, а Петя продолжал разливать всем по пять сантиметров.

Потом Бутомский устал махать лозой, пошел на веранду, лег и тут же уснул. Ему приснилось, что он в лежит в какой-то покореженной квартире, на полу, возле горки плинтуса, в непонятно каком году, с гудящей головой, а над ним склонился сивый от пьянства мужик, помятый и непоротый.

– Э, командир, – сказал Сыромятников. – Живой?

– Да, – не слишком уверенно ответил Бутомский.

– Мы тут немного отдыхаем, – пояснил Сыромятников, не переставая сниться. – Но ты, главное, не бздо, хозяин. все будет путем.

– Что вы скажете на это, господа? – поинтересовался Толстой и отхлебнул из чашки с вензелем.

– Насчет чего? – уточнил Короленко.

– Насчет розог.

– Что тут говорить, Лев Николаевич, – пожал плечами Короленко и отломил кусочек печенья. – Дикость! Азиатчина.

– Позор, конечно, – заметил Чехов. – Но, знаете – я бы тоже их выпорол. А вы?

– Я бы вообще убил, – сказал Толстой.

Злоба дня

Когда по радио передали изложение речи нового Генсека ЦК КПСС перед партийным и хозяйственным активом города Древоедова, Холодцов понял, что началась новая жизнь, и вышел из дому.

День сиял. Снег оживленно хрустел под ногами в ожидании перемен. Октябрята, самим ходом истории избавленные от вступления в пионеры, дрались ранцами. Воробьи, щебеча, кучковались у булочной, как публика у "Московских новостей”. Все жило, сверкало и перемещалось, и только в сугробе у троллейбусной остановки лежал человек.

Он лежал с закрытыми глазами, строгий и неподвижный. Холодцов, у которого с приходом к власти Михаила Сергеевича Горбачева появилась масса неотложных дел, прошел было мимо, но тотчас вернулся.

Что-то в лежащем смутило его.

О глядев безмятежно распростертое тело, Холодцов озадаченно почесал шапку из кролика. Такая же в точности была нахлобучена гражданину на голову. Такое же, как у Холодцова, пальто, такие же ботинки на шнуровке, очки.

Озадаченный Холодцов несмело потрепал человека за обшлаг, потом взял за руку и начал искать на ней пульс. Пульса он не нашел, но глаза гражданин открыл.

Глаза у него были голубые – в точности как у Холодцова.

Увидев склонившееся над собою лицо, лежащий улыбнулся и кратко, как космонавт, доложил о самочувствии:

– В порядке.

При этом Холодцова обдало характерным для здешних мест запахом.

Сказавши, гражданин закрыл глаза и отчалил из сознания.

Сергей Петрович в задумчивости постоял еще немного над общественно бесполезным телом – и пошел по делам.

"А вроде интеллигентный человек”, – подумал он чуть погодя, вспомнив про очки.

Передавали новости из регионов. Ход выдвижения кандидатов на девятнадцатую партконференцию вселял сильнейшие надежды. Транзистор, чтобы не отстать от жизни, Холодцов не выключал с эпохи похорон – носил на ремешке поверх пальто, как переметную суму.

Ехал он к Сенчиллову, другу-приятелю университетских лет.

Сенчиллов был гегельянец, но гегельянец неумеренный. Во всем сущем, вплоть до перестановок на Мавзолее, он видел проявление мирового разума и свет в конце тоннеля, а с появлением на горизонте прямоходящего Генсека развинтился окончательно. В последние полгода они с Холодцовым каждый день перезванивались после программы “Время” и делились услышанным от одного и того же диктора.

Сенчиллов уже знал о выступлении реформатора в Древоедове и согласился, что это коренной поворот.

Наступало время начинать с себя!

Не дожидаясь полной победы демократического крыла КПСС над консервативным, они поувольнялись из своих НИИ и взяли в аренду красный уголок, где открыли кооператив по производству полезного детям рыбьего жира. Они клялись каким-то смутным личностям в верности народу; Сенчиллов с накладными в зубах бегал фискалить сам на себя в налоговую инспекцию…

Дохода рыбий жир не приносил, а только скапливался.

В самый разгар ускорения в кооператив пришел плотного сложения мужчина со съеденной дикцией и татуировками "левая” и "правая” на соответствующих руках. Человек дал им два часа на то, чтобы исчезнуть из помещения, а на вопрос Холодцова, кто он такой и какую организацию представляет, взял его за лицо рукой с надписью "левая” и несколько секунд так держал.

Холодцов понял, что это и есть ответ, причем на оба вопроса сразу.

Сенчиллов набросал черновик заявления в милицию, и полночи они правили стиль, ссорясь над деепричастными. Наутро Холодцов отнес рукопись в ближайший очаг правопорядка.

Скучнолицый капитан сказал, что им позвонят, и не соврал: позвонили в тот же вечер. Позвонивший назвал гегельянца козлом и, теряя согласные, велел ему забрать заявление из милиции и засунуть его себе.

При вторичном визите в отделение там был обнаружен окончательно поскучневший капитан. Капитан сказал, что волноваться не надо, что сигнал проверяется, и попросил больше его не отвлекать. В ответ на петушиный крик Холодцова капитан поднял на него холодное правоохранительное лицо и спросил: “Вы отдаете себе отчет?..”

У Холодцова стало кисло в животе, и они ушли.

Ночью домой к Холодцову пришел Сенчиллов. Его костюм был щедро полит рыбьим жиром; на месте левого глаза заплывал фингал. В уцелевшем глазу читалось сомнение в разумности сущего. Через неделю в красный уголок начали завозить черную мебель. Командовал операцией детина с татуированными руками.

В театре, куда Холодцов устроился пожарным, музы не молчали. Прогрессивный режиссер выпускал немыслимой смелости спектакль с бомжами, Христом и проститутками, причем действие происходило на помойке. С замершим от восторга сердцем Холодцов догадался, что это метафора. Транзистор, болтаясь на пожарном вентиле, круглые сутки крыл аппаратчиков, не желавших перестраиваться на местах. Успехи гласности внушали сильнейшие надежды. Холодцов засыпал на жестком топчане среди вонючих свежепропитанных декораций.

Сенчиллов, будучи последовательным гегельянцем, нигде не работал, жил у женщин, изучал биографию Гдляна.

Процесс шел, обновление лезло во все дыры. Когда от СССР отделился Бразаускас, Холодцов не выдержал, сдал брандспойт и пошел в политику. Куда-то исчез и Сенчиллов – с той лишь разницей, что Холодцова уже давно никто не искал, а гегельянца искали сразу несколько гражданок обновляемого Союза – с намерением женить на себе или истребить вовсе.

Время слетело с катушек и понеслось.

Их видели в Доме ученых и на Манежной, в дождь и слякоть, стоящими в пикете и несущими триколор. Они спали на толстых журналах, укрываясь демократическими газетами. Включение в правительство академика Абалкина вселяло сильнейшие надежды; от слова “плюрализм” покалывало в голове, как в носу от газировки. Холодцов влюбился в Собчака, Сенчиллов – в Станкевича.

Весной Сенчиллов сел писать программное письмо в журнал “Огонек”, а любознательный от природы Холодцов пошел на Пушкинскую площадь посмотреть, как бьют Новодворскую, и был избит сам.

Прямо из медпункта Холодцов пошел баллотироваться.

Он выступал в клубах и кинотеатрах, он открывал собравшимся жуткие страницы прошлого, о которых сам узнавал из утренних газет; он обличал и указывал направление. Если бы КГБ мог икать, он бы доикался в ту весну до смерти; если бы указанные Холодцовым направления имели хоть какое-нибудь отношение к пейзажу, мы бы давно гуляли по Елисейским Полям.