Четыре Любови (сборник) - Григорий Ряжский

– Это что, Генрих Юрьевич, – спросил он хозяина. – Что в коробке?

– Это не мое, – равнодушно ответил художник. – Это лежит просто. Вам это не интересно – чужие письма и безделушки военные. С Ленинградской блокады. С Ладоги. Чужая память.

– Поглядим на память? – предложил второй и сбил сургуч. – Чтоб и нам было чего вспомнить. – Бинт он просто оттянул в сторону, освободив крышку. Затем он приподнял ее и присвистнул… – Да-а-а-а… Вот память так память… – Мент сразу решил взять быка за рога. – От кого на память, не уточните?

С этими словами он перевернул коробку вверх дном и вывалил содержимое на стол. Все, включая незваных гостей и понятых, ахнули. Но еще больше других поразился сам Геня:

– Ах ты, голубушка…

На столе, расположившись неровной горкой, сверкали и переливались всеми цветами радуги драгоценные камни, в основном брильянты, все в минимальной оправе. То, что камни – настоящие, сразу было ясно любому, даже понятым. Возникла устойчивая пауза при полном отсутствии какого-либо движения в обыскиваемом пространстве.

– Безделушки, говорите? – очнулся второй в погонах. – Трех лет не прошло еще, а сколько набездельничал. – Он отдал распоряжение помощникам: – Описывайте! А понятых попрошу поближе…

Раздался телефонный звонок. Неприметный в штатском взял трубку, послушал, передал Генриху:

– Тебя, художник!

В трубке была Люба Маленькая:

– Отец, бабка умерла. Сегодня утром…

Генрих помолчал и сказал:

– Маленькая, передай Леве, что меня арестовали и увезли. – И выдернул шнур из розетки…

Труповозку из Москвы участливо организовал сосед, Толик Глотов. Он же договорился, что тело заберут в ближайший к «Аэропорту» морг, и пообещал денег. На том конце быстро схватили суть и обязались не задерживаться. Сам Толик погнал за врачом из местной поликлиники, прихватив по пути участкового милиционера. Маленькая собиралась с утра к матери в Центр, но передумала – решила побыть с отчимом, а ехать – во второй половине дня. К двум часам милиционер и врач, каждый по своей части, закончили с телом и бумагами, и Глотов уехал развозить их обратно на своем джипе. Лев Ильич к ним не выходил. Ни разу так и не поднявшись с места, он сидел на веранде в материнском кресле-каталке и глядел прямо перед собой. Там было пусто. Он понимал, конечно, что перед ним – предметы, но все было не в фокусе: они то отдалялись друг от друга, то, наоборот, сближались между собой, но все равно образовывали вокруг себя пустоту. Сердца своего Лев Ильич не слышал. Вернее, не слышал он привычных глухих и неровных ударов, которые должны были появиться обязательно. С тех пор, когда они начались пять лет назад, он успел привыкнуть к ним настолько, что мог с большой точностью их предугадать. Сейчас же до него, сюда, на валентиновскую веранду, вместо ударов докатилась новая неизвестная боль и сменила старую: однотонная и ноющая, как будто кто-то медленно, очень медленно и расчетливо зажимал в тиски его сердечную мышцу все туже, и туже, и туже…

Пришла Любаша и спросила:

– Надо чего, Левушка?

Он не ответил, и она тихо удалилась. Подошла Люба Маленькая и присела рядом.

– Как ты, Лев? – Он неопределенно махнул головой, по-прежнему глядя в сторону плавающих в воздухе предметов. Маленькая погладила его по голове, как ребенка, и шепнула: – Не переживай так, она же старая была и больная. Ей время пришло, по закону природы… – И промокнула отчиму глаза салфеткой.

За воротами раздался автомобильный сигнал. Лев Ильич вздрогнул.

– Не дергайся, это Толик, наверное, вернулся, – сказала Маленькая. – Этих развозил… хотя… – Она вопросительно посмотрела в окно. – Может, уже труповозка подъехала?

Санитарной машины, предназначенной для транспортировки мертвых, в окне не наблюдалось. Вместо нее по дорожке к дому со спортивной сумкой через плечо шла улыбающаяся Люба, жена и мать Казарновских-Дурново. Она шла быстро, почти бежала, и Маленькая от изумления чуть не грохнулась на пол. Люба вбежала в дом, отшвырнула сумку прочь и сразу от входной двери увидала свою семью, на веранде, в простреле коридора, соединяющего крыльцо с кухней.

– Сюрприз!!! – заорала она, как умалишенная. – Жить будем, ребята!!!

Она пробежала вприпрыжку десяток разделяющих их метров и с разбегу кинулась ко Льву Ильичу в объятия, прямо в кресло-каталку. Кресло с Левой и Любой отъехало на два метра и, столкнувшись с краснодеревянным буфетом, остановилось.

– Что? – заорала Маленькая, глядя на счастливую мать. – Что случилось?

Лев Ильич побелел, у него дернулась щека, и он удивленно и недоверчиво посмотрел на жену:

– Люба, ты?

– Кто же еще? – снова заорала Маленькая. – Не видишь, что ли? Мама это, мама!

Люба заплакала и прижалась к мужу:

– Ошибка у них! Все было ошибкой! Биопсия была чужая! Не моя была биопсия с самого начала! Горюнов решил проверить повторно, не соответствует, говорит, анализам крови, не бывает, говорит, такого, не может быть.

Лева постепенно начал приходить в себя, но внутри заныло еще сильнее и вонзилось острым в грудь, с левого края.

– Все сегодня прояснилось, лаборантка там неопытная, стекла, говорят, перепутала с чужой фамилией, а у меня просто утолщение старого шва было – вопрос косметики, а меня на химию… Бессмысленную…

– Курица! – опять заорала счастливая Маленькая. – Наверняка курица эта все перепутала. Она там в лаборатории чего-то делает!

– Какая еще курица? – смеясь и плача одновременно, спросила Люба и протянула руки навстречу дочери. – Иди к нам, Маленькая!

– Иду! – Люба Маленькая подскочила к каталке, забралась на поручень, обнялась с матерью и добавила: – Только знаешь, мам, у нас сегодня, это… – Она посмотрела на Леву. – У нас бабаня ночью умерла. Сейчас труп приедут забирать. В морг.

Люба окаменела:

– Какой труп? Как умерла? Почему?

– Ночью, – по-деловому повторила Маленькая. – Я же говорю, умерла от старости, от приступа сердечной недостаточности. Врач был и сказал.

Лева слушал молча. Он то слышал слова, то нет. Однотонный гул снова поменялся, он раздробился на несколько звуков, жужжащих и шипящих одновременно, похожих на «Я ж-ж-ж-е-прос-с-сил-ла-я-ж-ж-ж-е-пре-дупреж-ж-ж-дал-ла-а»… И звуки эти догоняли его и отпускали… и были громкими, и тут же ослабевали…

– Геник знает? – не придумав ничего другого, спросила Люба и с тревогой посмотрела на мужа.

– Папу арестовали и увезли, он сказал. Я утром ему звонила, больше ничего пока не знаю, – завершила картину дочь. – Лева тоже ничего не знает, я не говорила еще.

Лев Ильич продолжал молча исследовать пространство… Люба забеспокоилась и спросила:

– А где Любаша? С бабушкой? – и тут же до нее дошло, какой вопрос она задала.

– А мы с Левой ее выгнали, – ответила за двоих Маленькая. – Мы решили, зачем она нам после всего этого, правда?

Последней падчерицыной фразы Лев Ильич услышать не успел, потому что продолжал соединять и разъединять предметы, продолжавшие плавать в воздухе, но теперь их стало больше, а потом еще больше и еще… И они плавали уже выше Левиной головы и еще выше, и еще… И выше крыши их валентиновской дачи, и выше башенки нового глотовского дома, и выше обоих рассветов, и тем более – одного всего лишь заката…

…Зато он услышал другое:

– Ле-е-е-ва-а-а! Вставать и чистить зубы!

Он открыл глаза, было утро, но очень раннее, потому что света за окном было мало и все еще хотелось спать. Он взглянул на будильник, папин будильник почему-то стоял в изголовье и тикал. Все было на месте, но времени он не показывал. Мама же поднималась по лестнице и продолжала кричать на всю Валентиновку:

– Ле-е-е-ва-а-а!

Он слышал, как она приближается, как с каждой ступенькой страх перед матерью охватывает его все больше и больше, ну не совсем страх, может, а боязнь ее непредсказуемого и импульсивного темперамента, и как, переступая очередную ступеньку, Любовь Львовна перекидывает через следующую костыль и перетягивает выше протез: один шаг – один стук, один шаг – один стук, один шаг – один стук, стук, стук, стук, стук… Стуки участились, срослись и слились в единый трескучий вой электропилы, почти однотонный, и шел он не с улицы, а изнутри, из-за грудины.

«Снова папа у Глотовых пилит… – подумал Лева. – А мама не разрешала…»

Дверь распахнулась, и мама вошла к нему в спальню.

– Сюрприз! – крикнула она, затем сняла с головы шляпу, положила ее на поднос и протянула сыну. Лева прищурился в полусвете и рассмотрел сюрприз: это была треуголка по типу французской военной из прошлого века. – Наполеон! – так же громко объявила мама с прононсом в окончании и захохотала. – Наш семейный рецепт Дурново! – Она два раза стукнула костылем по полу. – Заводите гостей! – Потом выдержала паузу и выкрикнула: – Филия!

Первый гость был Глотов, но уже без костыля и протеза. Это было видно сразу, по тому, как он вошел: тихо, ровно и уверенно. На нем была надета серая кофта, он был чисто выбрит и в больших роговых очках. Глотов вежливо поклонился, робко несколько, даже чуть-чуть стыдливо, и отошел в угол.