Звезды Маньчжурии - Альфред Хейдок

— Иди к коменданту и скажи, чтоб тебя посадили на «губу»! — сказал адъютант.

— Слушаюсь! — вытянулся Шмаков, но, все-таки, к коменданту не попал: он отыскал в поселке мирно беседовавшего Жданова и сказал ему только два слова:

— Я уезжаю!

Жданов расспросил, в чем дело, и так как они не разлучались ни в Карпатах, ни в Пинских болотах, ни в Тургайской степи, — то и на этот раз решили не расставаться. Через полчаса, благополучно миновав посты, два друга шли уже степью прямо на юг.

Если бы их спросили: почему именно на юг? — они бы ответили, что вообще желают идти туда, где раньше не бывали.

Но сейчас дело было дрянь: методический обстрел продолжался, и отвечать было нечем.

Солнце палило затылок, хотелось пить, и глубокое возмущение стало овладевать Ждановым.

— Мы уж целый час печемся здесь!.. Нужно что-нибудь предпринимать.

— Не час, а только четверть часа! — хладнокровно ответил Шмаков, щелкнув измятыми серебряными часами со сворою тисненых гончих на крышке. Это был подарок, которым Шмаков весьма дорожил.

— Ты не доверяй своим часам, — ехидно отозвался Жданов, — они остановились еще третьего дня.

— Врешь!

Шмаков, задетый за живое, яростно повернулся к Жданову и между ними произошла краткая перебранка по поводу достоинств хронометра.

Но пока они перебрасывались крепкими словцами, за которыми солдат привык скрывать свои истинные чувства, где-то в вечности для одного из них пробил час: вдали, за холмиком, где чернел монгольский малахай, опять хлопнуло, и Шмаков оборвал брань на полуслове.

Когда Жданов удивленно взглянул на него, то содрогнулся: Шмаков, обхватив шею руками, бился и хрипел, выплевывая кровь. Еле внятный шепот едва достиг Жданова:

— Убей их… Андрюша… Я не прощу…

Крепкое, мускулистое тело изогнулось, напряженно и сразу затихло. Пуля сделала свое дело, и суровая душа мужчины, непокорная и бунтующая, отлетела так же быстро, как рассеивается сон при пробуждении.

— Шейка-копейка! — Жданов злобно усмехнулся, последний товарищ уже проиграл игру и бросил карты на стол… Теперь — очередь за ним…

— Но если я останусь жив…

Мысль о мщении на секунду красным туманом застлала мозг, но он ее не докончил; резко стукнула пуля о жесть, и рвануло лямки, на которых висел котелок.

За холмиком, к первому, еще раньше замеченному малахаю прибавились второй и третий.

Как ни странно, но выстрел, попавший в котелок, оказался последним: малахаи вдруг исчезли, и наступило молчание.

— Сейчас что-то будет, — решил Жданов и торопливо перекрестился, приготовляясь ко всему худшему. Затем он взглянул на небо, стараясь отогнать мысль, что делает это в последний раз.

Синий над ним небосклон с южной стороны пожелтел. Одновременно «перекати-поле» впереди него пришли в движение и серыми комочками покатились вперед: дыхание великих пустынь проносилось по степи, а за ним шла пыльная буря.

Взметнулись красноватыми дугами песчаные столбы на выдуве, у пологого ската, и быстро потускнело солнце. Упали серые сумерки.

В этот момент три всадника на косматых лошадках вынеслись из ложбинки за холмиком и во всю прыть поскакали к Жданову.

— На ходу не попадут! — успел подумать Жданов. Он вскочил и во весь дух бросился бежать на юг. Порыв ветра с силой ударил ему в лицо, уже шла навстречу целая рать крутящихся столбов пыли.

Казалось, — все химеры, созданные досужей фантазией Востока, мчались сюда, — справлять шабаш…

Жданову показалось, что ему рот засыпали золой. Он чувствовал пыль в себе и вокруг себя. Отплевываясь на бегу, он оглянулся и увидел, что один из преследователей соскочил с коня и обшаривает убитого, а два других — уже совсем недалеко.

Он прибавил ходу, но когда, совсем задыхаясь, через пару минут оглянулся еще раз, то был поражен непонятной картиной: трое всадников быстро удирали обратно.

Не веря своим глазам, он приостановился, задумался и пришел, наконец, к заключению, что суеверным монголам что-нибудь померещилось: разве мудрено увидеть чертей в таком кавардаке, когда они ухитряются видеть их и в ясную погоду…

Э, да не все ли равно?! Важно, что остался жив!..

Жданов решительно зашагал вперед, но, пройдя несколько шагов, остановился: там, на холмике, остался лежать некто, и Жданов все бы отдал, чтобы этот некто мог, по-старому, зашагать с ним рядом, а подчас и ругнуть его привычной, незлобивой солдатской бранью…

Ветер по-прежнему свистел вокруг него: песчаные столбы то рассыпались, то снова формировались и продолжали свою фантастическую пляску.

Будь они живыми существами, — они удивились бы странному поведению одинокого человека в степи: он грозил кому-то, выкрикивал лютую брань со странными гримасами… Две струйки грязи стекали по лицу… Конечно, это — пот усталости от сумасшедшего бега…

Разве мужчины плачут?

2

Степь заговорила. Лохматые всадники скакали по всем направлениям и разносили молву:

— Пришел большой русский генерал Унгерн с войском… Идет освобождать Ургу. Хочет восстановить Чингисханово государство… Монголам будет хорошо!

По вечерам в юртах без устали говорили о чудесном генерале. Его не берет пуля… он молится монгольским богам, чтит лам… Он идет впереди наступающих цепей, без оружия, с одним тащуром (палкой) в руках… А в тащуре этом сидит дух…

Но еще быстрее пронеслась весть, что Унгерн, уже обложивший Ургу, обещал отдать город бойцам на разграбление.

Спешно седлались кони, и алкающие богатств неслись к монгольской столице, подгоняемые мыслью:

— Как бы не опоздать!..

Но в районе одного глухого улуса умы были заняты совершенно другим:

— В степи появился Сатана!

Трое пастухов во время пыльной бури чуть не насмерть загнали коней, спасаясь от него.

Правда, их рассказ был довольно сбивчив. Выходило так, что они гнались, будто, за двумя волками и даже одного из них убили. Но это были не волки, а оборотни, потому что во время погони за другим вдруг налетела буря, и преследователи увидели, как убитый волк превратился в человека, который встал и побежал вслед своему убегающему товарищу…

Иногда рассказ несколько изменялся и, вообще оставался темен и неясен. Одно лишь было известно достоверно: недалеко от места происшествия Цадип нашел хорошие часы!

По мнению слушателей, Цадип проявил большое мужество, так как не всякий бы стал слезать с коня за часами, когда сам Сатана гонится по пятам!..

Эти рассказы дошли, наконец, до ушей одинокого русского, который шатался по степи в поисках бог весть чего! Он проявил чрезвычайный интерес к этому делу, так как, по его словам, — он всю жизнь жаждал встречи с Сатаной!

Русский предпринял недельный путь, чтобы найти удостоившихся такой встречи и лично их рас спросить.

К сожалению, он не застал ни храброго Цадипа, ни его двух товарищей: они, в числе многих других, поехали к Урге, надеясь поспеть ко времени ее падения. Сожаления русского быстро прекратились, когда он в одной юрте, за коллекцией богов у стены, увидел серебряные часы с вытисненной на крышке сворой гончих.

Часы ему очень понравились: он долго вертел их в руках и расхваливал, расспрашивал, — кто их счастливый обладатель, как его зовут и как он выглядит.

Потом русский тоже отправился в Ургу.

3

Имя Унгерна носил худой человек. У него были усы скандинава и душа «берсеркера».

На пасмурном Балтийском море его предок водил пиратское судно на абордаж и тяжелым молотом сплющивал шлемы, вместе с черепами их носителей. Предок любил дробный стук стрел о щиты и рев, издаваемый бычьими глотками пиратов при атаке: это возбуждало ярость и повергало его в кипящую пену безудержного буйства, когда сокрушающие удары вызывали восторг, распирали грудь и наливали кровью холодные глаза.

В двадцатом веке в далеком потомке возродился этот предок. Его отправили в школу, приучили к суровой дисциплине и заставили носить бесцветную личину рядового офицера.

Год за годом тянулась эта жизнь, не дававшая ему удовлетворения.

Душа тосковала. Смотрела жадными глазами в сторону пустыни и рвалась с цепей… Он сбросил цепи, когда в Россию пришло Великое Безумие.

С тех пор он стал тем, кого называли «Даурским бароном» и кто затем сделался кратковременным властителем Монголии.

Он оставил кроткого Христа, потому что ему ближе было друидическое поклонение силам Земли, Одину, Валгалле и страшилищам — кумирам Тибета.

Одного он никогда и никому не прощал — нарушения его законов.

* * *

Урга была взята.

Над городом распростерлись крылья ночи. Все спали, не спал только Унгерн: беспокойные мысли бродили в его голове. Сегодня у ламаистского оракула он вопрошал судьбу. Лама высших степеней произвел гадание на внутренностях зарезанного барана и, хотя и не сказал ничего плохого, но что-то мямлил, выражался цветисто, не договаривал… Неужели его звезда закатывается? Мрак потустороннего, невидимые руки Правителя мира и суеверный страх перед темной бездной будущего вселяли в душу барона сознание своего ничтожества. А с этим сознанием он примириться не мог. Оно вызывало в нем бунт против всего и ярость, железным кольцом сжимавшую сердце…