Позывной «Пантера» - Михаил Нестеров

Все же он кривил душой, затрагивая тему «Панкисского ада»: будто бы он ни на минуту мысленно, разумеется, не хотел возвращаться к грязным и душным подвалам, спертому воздуху в них, который резко, до головокружения, до потери сознания контрастировал с чистым и пьянящим горным кавказским воздухом, – он часто возвращался к этой теме, работая над книгой, которой успел дать, по собственному мнению, острое название: «Чеченский табор». Оно изначально затрагивало вопросы о скопище самых что ни на есть одиозных чеченских полевых командиров, которых, согласно данным Минобороны РФ и пресс-службы ФСБ, уничтожают чуть ли не ежедневно, а они восстают, как птица Феникс, из пепла, и о многотысячной толпе бородатых «беженцев» из Чечни, нашедших приют у «двоюродных» родственников-кистинцев (или кистов – род вайнахов). «Чеченский табор» – эта словесная находка порадовала бывшего представителя Миротворческой миссии на Северном Кавказе.

За одиннадцать месяцев плена Йен столько узнал и пережил, что хватило бы не на одну книгу. Однако, собираясь на встречу с российским атташе и завязывая галстук перед зеркалом, думал о том, что, может быть, сумеет узнать нечто новое. Об обоюдном интересе, как ни странно, англичанин не подумал. Может, оттого, что был уверен: обоюдного интереса не существует вовсе, всегда одна сторона уступает другой, иначе согласие, как таковое, можно смело отнести на кладбище.

Он стал завсегдатаем модного лондонского клуба в Сити, не так часто посещал престижные кафе, где сама атмосфера заставляла позабыть о работе, где чисто мужское общество обсуждает вопросы, касающиеся слабой половины пола. «Женщины – не решение всех проблем, но все разговоры сводятся именно к ним». То не было девизом какого-то модного или старомодного движения, не виделось призывом, но, как бы то ни было, в клубе Йен и его новые товарищи отдыхали.

Именно там англичанин отдыхал от воспоминаний о панкисском аде.

После – окунался в него с головой. Перед глазами проплывали ужасающие картины расстрела одного пленника, убийство другого; кровавый кашель соседа, переходящий в предсмертный хрип; плач – детский, поражающий в самое сердце – двадцатилетнего солдата, его попытка уйти из жизни при помощи скрученной из обрывков одежды веревки, вялая попытка товарищей отговорить беднягу...

Пленные осетины-нефтяники за какую-то провинность получили по сорок ударов палками. Один не выдержал побоев.

Иногда воспоминания резали по живому, а иногда расплывались, размывались. Самое четкое, что мог воспроизвести Йен, – это простые, но в то же время страшные слова:

Я БЫЛ ТАМ.

Был.

Там.

И научился отделять притворство от искренности. Когда детская моча в очередной раз попадала на лицо, когда за каменной стеной детский смех сменялся на взрослый, Йен говорил себе, что научился ненавидеть не только взрослых, но и детей. Ловил себя на мысли, что, если бы у него в данную минуту был автомат, без оглядки дал бы очередь в окно и подставил лицо под брызги крови «волчат».

Он не сходил с ума, как безымянный десантник, рассуждал здраво, сообразно обстановке.

Чеченские дети невиновны, но они рано или поздно заплатят за родителей; счет уже выписан сатанинской рукой, она же проштамповала квиток: «ПОДЛЕЖИТ К ОПЛАТЕ». Из волчат вырастают волки. И этому роду не видно конца.

Все это он отразит в своей книге «Чеченский табор».

* * *

Разумеется, военный атташе в совершенстве владел английским – это Йен отметил во время телефонного разговора. Он мог бы побеседовать и на русском, который выучил за одиннадцать месяцев плена, а до этого едва связывал трудные русские слова. Этим правом – а до некоторой степени и преимуществом – он решил воспользоваться в середине беседы, если таковая затянется; вообще на короткий разговор он не рассчитывал. Да, плавная, мелодичная английская речь вдруг сменится «русским карканьем». Которое, однако, смягчится природной благозвучной фонетикой. Йен хотел произвести впечатление.

Работник российского посольства оказался одного с Йеном Шоу возраста – тридцати одного года. Чернявый, одетый в строгий костюм, он резко отличался от рыжеволосого англичанина, который, присев за столик, расстегнул на темно-синем пиджаке большую пуговицу в виде уменьшенной половинки мяча для игры в крикет. Атташе представился Юрием Ивановым, чему англичанин сразу поверил, но в то же время позволил себе улыбнуться: дипломатическое и военное ведомства России возглавляют Ивановы. Кому как не им работать военными атташе в российских посольствах.

Но улыбка сошла с его лица, когда человек с самой распространенной русской фамилией обозначил не тему беседы – она была оговорена заранее по телефону, а ее стержень, что ли. Да, Йен узнал на фотографии безымянного русского парня. Двое других узников прозвали его Крестик-Нолик. Может, потому, что он тщательно вычерчивал что-то мелкое на стенах подвала – наверное, вел счет дням, или за то, что напевал тихонько: «Крестик-нолик – сутки прочь...» А когда товарищи просили его «заткнуться», он, улыбаясь, надолго замолкал. Иногда насвистывал любимую мелодию.

– Вместе мы просидели два месяца, точнее – пятьдесят восемь дней, – уверенно сказал англичанин. К примеру, Йен мог сказать, сколько они провели в плену с другим русским, пехотинцем Женей Шпаченко, и еще с одним – Ваней Велиховым, артиллеристом из 70-го полка ОГВ, дислоцированного в Шали.

Новый сосед – значимое событие в каменном мешке, уход кого-то из товарищей по несчастью – то же самое. Все события отпечатываются в сознании, память работает безукоризненно.

– Вы не ошиблись? Это точно он? – У Иванова был приятный тембр голоса. Возможно, Йену показалось, будто атташе едва заметно покачал головой. Во всяком случае, когда он оторвал глаза от снимка, во взгляде собеседника различил то ли легкую досаду, то ли искреннее сожаление.

Невозможно с точностью сказать, что это было и было ли вообще. Однако очевидно, что настроение атташе изменилось. Он уже безо всякого энтузиазма продолжал разговор, его вопросы были сухими, казенными. Сложилось ощущение, что он узнал все, что надо, и теперь хотел поскорее, но более или менее тактично закруглиться.

Чем и заинтересовал наблюдательного англичанина. Теперь уже Йен не спешил сворачивать беседу.

– Он жив? – Пальцы Шоу лежали на фото, где был запечатлен светловолосый парень в военной форме, с улыбкой на продолговатом лице. Англичанин словно претендовал на снимок, который мог войти в книгу. И, с английской прямотой, буквально заявил на него права: – Я оставлю фото себе. – И после короткой паузы: – Не возражаете?

– Пожалуйста, – последовал ответ собеседника.

– Могу я узнать его фамилию? Или хотя бы имя. – Йен приготовился записать на обратной стороне снимка. Иванов мягко отвел его руку:

– Еще раз назовите день и месяц, когда его посадили вместе с вами.

– Он был крайне... – Йен сделал паузу и повторил вопрос: – Он жив?

– Очень на это надеемся.

– Был крайне скрытным, – продолжил англичанин и сравнил: – Как вы. Если другие пленные называли свои фамилии, охотно рассказывали о себе, делились воспоминаниями, то он – нет. Поначалу я даже заподозрил его... Как это у вас, русских: подсадная утка. – Йен сказал это на русском, и на русском же продолжил, чуточку затягивая слова: – Только выпытывать у нас было нечего, мы, а-а, повторяю... We were closest friends there... and we were often speaking about very innermost things[10], – быстро закончил он. – Понимаете?

Иванов кивнул.

Йен снова взял паузу. Он понимал, что русский хочет уйти – неважно, что право, по английскому этикету, прервать разговор принадлежало ему, принявшему приглашение. Однако Юрий Иванов извинился и попрощался. А выходя из кафе, поднял руку в знак приветствия и благодарности.

«Интересно, – подумал Йен, – разведчик имеет право оглядываться?» Как истинный англичанин, любящий конный спорт, он сравнил Иванова с конкуристом: чем выше класс у спортсмена, тем меньше он оглядывается на пройденные барьеры; а профессионалы конкура так вообще не оглядываются, сбила ли лошадь преграду или нет: что толку?.. Возможно, Иванов не очень хороший разведчик.

Йен заказал скотч безо льда, мелкими глотками, не спеша, выпил, в очередной раз посмотрел на фото. С этим человеком, который был на четыре-пять лет младше его, он пробыл в плену пятьдесят восемь дней.

– «Крестик-нолик – сутки прочь...»

– «Заткнись, а?»

Пленник, с еле заметной грустной улыбкой, послушно умолкает.

2

Гори, Грузия

... – Когда спрашивала, как его зовут, он только улыбался слабо и мотал головой: мол, ничего не слышу, не понимаю, – отвечала на вопросы учительница, чудом оказавшаяся на свободе. Она попала в плен в сентябре 2001 года, ее держали вначале в одной из пещер недалеко от селения Белоканы – на границе Азербайджана и Грузии. Потом переправили в Панкиси, в село Зибахеви, а затем в Джоколо. Муж Татьяны, Минзакирия Резо, также по профессии учитель, не мог набрать нужной суммы, которую требовали чеченские боевики за свободу его жены.