Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе - Александр Смулянский

отвергнутым, оборачивается сущей катастрофой, которую Фрейд собственноручно в анализе зафиксировал и заповедовал последующим аналитикам никогда не провоцировать ее в своей практике. Подобную опасность и имел в виду Фрейд, когда указал, что аналитику в пылу истерического переноса не следует говорить анализантам ни да ни нет. Истеричке надлежало отказывать в ответе, но не отвергать ее подношение.

Найденный Фрейдом баланс не только удовлетворял его собственное стремление занять срединную позицию, которую он ценил за возможность сохранить нейтральность там, где его окружение, завороженное потенциалом анализа, теряло контроль над своими реакциями, провоцируя анализантов. Существует другая, тайная причина, побуждавшая Фрейда удерживать нейтралитет: природа истерии, увиденная им в аналитическом зеркале, требовала избегать малейшего намека на открытое соперничество с истеричкой, поскольку в ее желании он обнаружил нечто, по силе сопоставимое не только с его собственным желанием, но и с аналитическим проектом в целом.

Глава 4

Истеричка и изобретаемый ею анализ

Натолкнувшись на желание истерички, Фрейд интерпретировал его как проявление подавленной, репрессированной речи, которая впервые нашла себе выход в анализе. Со своей стороны он полагал анализ если не единственным, то во всяком случае привилегированным способом придать этой речи связность. Такова по крайней мере была его профессиональная цель.

При этом поначалу Фрейд упускает из виду другую цель, которую со своей стороны преследовала анализантка. В ответ на его провокацию в виде щедрого предложения стать равноправной участницей анализа истеричка движется в направлении, траектория которого уже содержалась в ее симптоме. Она создает собственный анализ, устроенный иначе, чем фрейдовский. В этом отношении заслуживает внимания регулярно высказываемое публицистами подозрение, что идея анализа была у истерички украдена и что авторство аналитического проекта принадлежит именно ей. В подобном предположении, отмеченном тем легким безумием, которое везде видит ложь и насилие генитального субъекта, есть доля истины. При всей бедности и скованности ее фактической речи истеричка приходит в анализ со своими картами на руках. У нее уже есть некий замысел, коррелирующий с целями фрейдовского анализа не там, где она желает быть проанализированной и избавленной от симптома, на что Фрейд самонадеянно рассчитывал, но там, где она намерена подвергнуть преобразованию нехватку, которую усматривает вокруг себя, неполноценность желания на генитальной основе.

Намерение Доры напасть на это желание выражено предельно отчетливо. Самим своим симптомом она ищет не средства устроить собственную судьбу и даже не возможности принести удовлетворение окружающим – ее планы гораздо амбициознее и включают в себя изменение природы этого желания как таковой. Замыслы Доры открываются Фрейду в ходе разбора большого и запутанного семейного романа с участием ее отца. Желание анализантки здесь очевидно – она хочет, чтобы все были счастливы, и не стоит придавать большое значение его невзыскательной тривиальности, поскольку его исполнение сопряжено со множеством неявных пикантных условий, которые Фрейду попутно удается восстановить. Так, например, важное условие удовлетворения желания Доры заключается в том, чтобы муж ее возлюбленной, господин К., оценил величие своей жены, госпожи К. Любопытно, что рассматривать этот момент как исключительно матримониальный не стоит – дело здесь, как показала Дора, не в банальной супружеской верности, а в чем-то расположенном на уровне стремления к идеалу. Питая к госпоже К. неизъяснимое восхищение и полагая ее фигурой необычной, отмеченной связью с высшим благом, Дора явно не прочь, чтобы и господин К. оставил присущую его природе низменную косность и проникся одухотворенностью, которой Дора наделяет в своем фантазме его жену. Повествование здесь явно приближается к материям мистическим, супранатуральным, и Фрейд с его вечным подозрением к любой мистике, конечно, не мог оставить эту связь без внимания.

Последующие аналитики в этом смысле уступают Фрейду в проницательности и, скорее, ошибаются, рассматривая влечение Доры исключительно в культурном контексте – например, приписывая ее восхищению «Сикстинской мадонной», которая казалась Доре похожей на госпожу К., сугубо эстетический характер. Напротив, усиленная концентрация на подобной фигуре не может быть исключительно светской и выражает обращенное к публике догматическое требование под действием этого изображения перемениться, то есть подвергнуться конверсии, преображению.

Положение, в которое истеричка себя ставит и в котором требует со своей программой считаться, резко контрастирует с обычным восприятием истерического субъекта как существа незаметного, лишенного амбиций и по преимуществу находящегося в тени желания отца или наставника мужского пола. Какой бы скромной ни была ее роль на этом фоне, амбиции истерички простираются гораздо дальше: там, где отец/наставник ограничивается рамками чисто профессионального или семейного долга и строит свое высказывание на этой основе, речь истерички обращена к самой широкой аудитории. Не имеет значения, находит ли она ее или придерживает свои соображения для себя одной, они в любом случае претендуют на общезначимость. Публично само их предназначение, присущий им акт высказывания.

Неудивительно поэтому, что Фрейд мог заинтересоваться истерическим субъектом, ведь желание занимать публичную позицию в речи было ему самому далеко не чуждо. Оценив всю меру сопротивления истерички в анализе, Фрейд совершенно правильно распознал в нем желание сказать нечто во всеуслышание, не ограничиваясь приватным сообщением врачу. Вот почему предложенный Фрейдом анализ остается для истерического типа неудовлетворительной формой взаимодействия – позиции аналитика в нем радикально недостаточно, поскольку субъект желает сказать то, что кажется ему настоятельным, так, чтобы его услышал каждый. Утопия, которую истеричка с собой приносит, требует массовой аудитории.

Здесь и следует искать корни той ажитации, в которую впадает истерический субъект в моменты откровенности. Его внешняя покорность прорывается, спадает как пелена, когда открывается долгожданная возможность высказаться. В этом и состоял соблазн, который Фрейд даровал истеричке посредством анализа, с одной стороны, ограничив его процедуру приватной беседой, а с другой – предоставив истерической речи уникальный шанс проявить себя в условиях лукавой свободы. Ее речь сама неизбежно становится для Фрейда соблазном и предметом желания, которое реализуется только в анализе, но не является аналитическим в сегодняшнем понимании – как места полной свободы, произвольной речи, предоставляемой анализантом добровольно или под давлением тревоги.

Блаженная свобода и непредвзятость, исходящие от аналитика, никогда не появились бы, не будь у Фрейда тайного желания получить в свое распоряжение вполне определенную речь. Это не значит, что он ее предвидел или заранее предполагал, какой характер она должна носить, – желанием Фрейда, давшим этой речи ход, не было услышать нечто совпадающее с его ожиданиями. Пресловутое отсутствие у аналитика «готового знания», ставшее в современном анализе общим и непреложным правилом, не распространяется на фрейдовскую позицию целиком, а заключено в том узком зазоре, где Фрейд работает с истеричкой, уже включенной в определенный процесс изречения. Знать, что именно он от нее услышит, Фрейд конечно же