Августин. Беспокойное сердце - Тронд Берг Эриксен

В поздних сочинениях для объяснения этого положения приводятся грехопадение и первородный грех. Гордыня, желание быть подобным Богу, становится ядром любого человеческого зла. Только после того, как Августин стал епископом, у него появилось представление о Чистилище и Аде. А в первое время после принятия крещения он вместо них говорит о Судном Дне. Но и Судный День в первую очередь — это «символ» (manifestatio) внутреннего опыта. Только в трактате «О граде Божием», книга XX, мы находим ортодоксальный, исчерпывающий и стоящий в центре рассказ о Судном Дне.

Многие замечали, что в своих ранних произведениях Августин на удивление мало говорит о Судном Дне. А то, что он говорит о суде, аде, чистилище и небесах, это то, что впоследствии вошло в церковное учение (О христ. учен. (, 38) Пытаясь разрешить большинство проблем, Августин прежде всего обращается к сотворению мира. Более 1700 раз он ссылается на историю сотворения мира, рассказанную в Книге Бытия и в Прологе Иоанна. Но на последний суд, каким его описывает Матфей в гл. 25, Августин ссылается всего около 360 раз. Кроме того, в своих сочинениях он пять раз подробно пересказывает Книгу Бытия.

В произведениях Августина эсхатологический элемент учения Церкви более приглушен и подан более академично, чем у большинства его предшественников. Он решает проблемы Церкви, которая, по замыслу, пребудет на земле еще долго. Призывает своих верующих серьезно относиться к земным узам (О христ. учен. II, 101). И постоянно предупреждает против бегства от мира, пытаясь сформулировать многосторонние задачи верующих в этом мире (О граде Бож. XV, 21). Когда военачальник Бонифаций хотел отказаться от военной жизни и стать монахом, Августин сказал, что редкий военачальник–христианин нужнее, чем еще один монах среди многих монахов! (Письма, 185).

***

План Творения показывает, что ничто — случайно и что объективный порядок фактически существует. Бог сотворил все по размеру, числу и весу (Премудр. 11,21; О прир. блага, 21–22). Моральный и разумный порядок, наряду с математическим порядком природы и порядком политическим, это то, что приводит нас к Богу (О порядке, I, 9). Позднее Августин позволит архитектору объяснить, как он поднимается над осязаемым и видит невидимые узоры. Если что–то приятно, значит, оно красиво с объективной точки зрения. В осязаемом человек может лишь оставить «след» (vestigia) гармонии и симметрии, видимые только душе (Об ист. рел. 32, 59).

Чувственное удовольствие возникает благодаря разумной соразмерности вещей, когда их части соответствуют друг другу (О порядке, II, 11; О колич. души, 8, 13): сопgruentia particum rationabilis. Все основные понятия Августина были использованы еще архитектором Витрувием в его труде «Об архитектуре» (Marcus Vitruvius Pollio, De archit&ctura). Красота здания зависит от того же, от чего зависит и красота мира. Бог сотворил все по размеру, числу и весу. Поэтому архитектор, который строит маленький мир, действует точно таким же образом, как и Творец большого мира. Ибо сходства и сооветствия объясняются численными соотношениями. Именно численные соотношения вызывают приятное чувство (О муз. VI, 13).

Как говорит Августин, предметы должны формироваться по внутреннему свету чисел (О своб. реш. II, 16). Ибо видимая красота определяется красотой внутренней (О 83 разл. вопр. 30). Благодаря форме предмет, состоящий из отдельных частей, обретает единство (О порядке, II, 18; Об ист. рел. 32). Всякое многообразие упраздняется в Боге, поэтому предмет становится прекрасным, когда он соотнесен с Божественным единством. Искусство ни в коем случае не подражает чувственным свойствам материальных предметов, но представляет их доступные уму формы. Этот основной мотив в разных формулировках постоянно повторяется в ранних сочинениях Августина. Убежденность в объективности красоты способствует ограничению его скептицизма. Существует порядок, который мысль способна постичь. А потому существует и истина об этом мире.

***

Сочинение «Против академиков» (386) было закончено осенью вместе с сочинениями «О блаженной жизни» и «О порядке». Но отход Августина от скептицизма, по–видимому, начался еще весной. В диалоге «Против академиков» выступает Лиценций, который просит Августина подвести итог теориям скептиков. Скептицизм не может удовлетворить стремление людей к счастью и блаженству, говорит Августин, связывая мудрость, истину и счастье таким образом, что они непременно соотносятся друг с другом. Нельзя получить что–то одно, не приняв при этом всего в целом. Истинно то, что исключает все сомнения, говорит он (Пр. акад. II, б).

Математика дала Августину понятие о типе знания, в котором нельзя усомниться (Пр. акад. Ill, 11). Это он почерпнул у платоников. Истины всегда необходимы и неизменны. Пример 7+6*12 отражает не только эмпирически проверяемую истину, но также необходимую и неизменную истину, которая останется таковой на века. Августин верит, что все настоящие истины должны быть такого рода. Он верит, что, кроме них, есть еще этические и религиозные истины, открыв которые человек уже не будет их отрицать, ссылка на знание истины в математике позволяет ему говорить о необходимости и вечности теологических истин. Тот, кто однажды узнал, что 7+5=12, немедленно понимает, что это — истина, и уже никогда этого не забудет (О своб. реш. II, 21).

В дальнейшем Августин много размышлял над тем, что истина не есть нечто, произведенное разумом, как полагал Декарт, но то, что стоит над разумом и судит его. Мы не требуем, чтобы 7+5 было равно 12. Мы просто утверждаем это, словно обнаружили обстоятельство, существующее независимо от нас. Ибо истина существует независимо от человеческого духа. Истина управляет духом и превосходит его. Поэтому математика может привести мысль к вечной, неизменной и необходимой сущности (Об ист. рел. 30, 56–58).

Кроме того, Августин привлекает из логики Аристотеля закон противоположности (Пр. акад. Ill, 13) и закон исключенного третьего (Пр. акад. Ill, 10), дабы подтвердить фактическое существование неизменных истин в качестве представлений, которые не подлежат сомнению. Эти представления могут быть неистинными, но, во всяком случае, истина в том, что они существуют. Августин даже считает, что сами скептики прекрасно знали все, что касается существования истины, но прикрывали своим якобы незнанием какое–то тайное учение (Пр. акад. Ill, 17; Исп. V, 10).

Сочинение, написанное против скептиков, — это отчасти разрыв со старым спутником Августина Цицероном, которого он теперь несколько пренебрежительно называет magnus opinator — «великим предполагающим». Вторая книга трактата представляет собой очерк истории скептицизма, а третья опровергает основы этого учения. Не следует забывать, что сам скептицизм фактически обещал своим приверженцам счастье через не–знание. Поэтому исходная позиция Августина не так условна, как это может показаться на первый взгляд. Ход его мысли в этом сочинении последовательно подводит к полному подчинению авторитету Церкви, которое произошло после того, как Августин вместе с Адеодатом и Алипием принял крещение от Амвросия пасхальным вечером 387 года. Да и позже в истории Церкви скептицизм часто оказывался последней остановкой на пути к преклонению колен перед авторитетом Церкви.

Изучая Плотина и его толкователей, Августин подходит к христианству. Многие платоники считали христианство вульгарным и варварским. Но Амвросий убедил Августина в том, что христианство имеет сильные стороны, которые выдерживают сравнение с мудростью платонизма. Манихейское доверие Августина к апостолу Павлу завершило дело (Исп. VII, 21). Августин уже вступил на путь возвращения к Монике и вере своего детства. Создается впечатление, будто он, сколько мог, оттягивал эту капитуляцию. Он изучил все известные мировоззрения, чтобы найти учение, которое могло бы дать то же, что давало христианство. С христианским стремлением к истине он искал ее во всех учениях, кроме христианства.

Эти поиски не дали результата еще и потому, что Августин предъявлял к господствовавшим тогда мировоззрениям требования, которые в последний момент извлекал из памяти о своем христианском воспитании. Только епископ Амвросий убедил Августина в том, что, уступив мольбам Моники, он не совершит ничего постыдного. В рассказе Августина о своей жизни образ Моники получает черты, превращающие ее в аллегорию Церкви. В ранних диалогах он называет ее просто «мать». Но никогда не упоминает ее имени. Она не только женщина из Северной Африки и его мать, она олицетворение ряда признаков, которые характерны для Церкви как матери всех верующих. Ибо Церковь тоже была «матерью матерей» (Письма, 243). Моника была для Августина тем же, чем Пенелопа для Одиссея, Венера для Энея или Беатриче для Данте. Она объединяла в себе и уверенность проводника, и трогательную заботу, и обещание спасения.