Как я был «южнокорейским шпионом» - Валентин Моисеев

В обвинительном заключении бездоказательно утверждается, что копии служебных документов, признанных следствием секретными, я изготовил лично путем ксерокопирования и до передачи Чо Сон У хранил их в служебном кабинете. Голословность тем более очевидна, что на другой странице говорится, что эти документы для передачи «взяты из материалов отдела Кореи 1ДА МИД».

Оставим пока в стороне вопрос об их секретности, но все же копии или оригиналы были переданы Чо Сон У? И в любом случае, о каком их хранении может идти речь, если при обыске в моем служебном кабинете вообще никаких документов обнаружено не было? Ведь существует не только протокол обыска, но и его видеозапись.

Шпионские задания или секреты перелетных птиц

Следствие без каких-либо доказательств утверждает о получении мною заданий от АПНБ, в том числе «шпионского задания» от Чо Сон У в 1997 году по сбору информации в виде «интересующего АПНБ» списка документов и передаче 20 служебных документов, представляющих собой договоры, протоколы и соглашения между Россией и КНДР о сотрудничестве в различных областях.

В первую очередь, никак не обосновывается, почему следствие приняло эти лежавшие у меня совершенно открыто в кабинете восемь отрывочных листков корейского текста за «шпионское задание», к тому же уже выполненное и хранившееся, видимо, специально в ожидании обыска. Откуда они взяли, что текст подготовлен в АПНБ или хотя бы в Южной Корее, что АПНБ или кто-то другой интересуется перечисленными в нем договорами, соглашениями и протоколами?

Большинство из перечисленных документов, согласно заключению экспертизы, опубликовано в открытых сборниках и бюллетенях, и любая спецслужба могла бы при желании получить их в библиотеке, не привлекая для этого агентурную сеть. И неужели можно серьезно считать, что спецслужбы интересуются российско-северокорейским соглашением о защите перелетных птиц, которое, в частности, там названо?

Более того, документов с такими названиями, которые указаны в обвинительном заключении и приговорах, не существует и существовать не может. Между Россией и КНДР никогда не заключалось пресловутое соглашение о защите перелетных птиц, которое якобы было тайно передано мною южнокорейцам. На этот счет между нашими странами существует конвенция. Я сам участвовал в работе по ее подписанию в Пхеньяне в середине 80-х. А что такое «Протокол экономического сотрудничества между Северной Кореей и Российским Дальним Востоком»? Какие субъекты международного права его заключали?

Для следователей и судей, имеющих дипломы о высшем юридическом образовании, это все мелочи. Какая разница — соглашение, конвенция, какие-то субъекты права? Был бы обвиняемый, а все остальное значения не имеет.

Следствие не удосужилось даже проверить, существуют ли документы с теми названиями, в передаче которых оно меня обвинило. Перевод на русский язык перечня документов, выполненный курсантом четвертого курса Военного университета Министерства обороны, который якобы делал и другие переводы с корейского языка, изобиловал такими перлами, характеризующими истинное знание им корейского языка, как «План обмена приветствиями между МИДами двух стран» (вместо «План обмена сотрудниками»), «Текст сотрудничества между Союзом социалистической трудовой молодежи Кореи и ВЛКСМ СССР» (вместо «План сотрудничества…»), «Соглашение о сотрудничестве в области импорта» (вместо «…в области внешней торговли») и т. п. Следствие никак не объяснило, почему считает, что из 197 договоров, соглашений и протоколов, перечисленных в списке, были переданы южнокорейцам именно указанные им 20.

Этот список я в свое время получил от руководителя Центра азиатских исследований ИМЭПИ РАН М. Е. Тригубенко и хранил его как наиболее полный известный мне перечень межправительственных и межведомственных документов, подписанных нашей страной с КНДР. В Корейском отделе такого перечня не существовало, и его начальник А. Т. Иргебаев, когда я ему его показал, сделал копию и для себя. Возможно, она и сейчас лежит где-нибудь в досье отдела или его личных бумагах. Мои бывшие коллеги, несмотря на просьбу, не захотели или не сочли нужным тщательно покопаться в документах, чтобы представить суду дубликат «шпионского задания», а у Иргебаева уже ничего не спросишь — он умер.

Перенесшая, по ее словам, ко времени допроса три инсульта и почти ослепшая Марина Евгеньевна не признала того, что она мне дала список российско-северокорейских документов и что по ее просьбе я ей давал копии каких-то соглашений. И потому, делает вывод следствие, список получен мною от Чо Сон У и ему я передал копии 20 документов. Как будто в моем окружении других людей и не было: если не Тригубенко, то тогда Чо Сон У.

Свидетельства Тригубенко в ходе следствия, а затем и судебных заседаний весьма путаны и противоречивы. Утверждая в одном случае, что видела перечень лишь мельком впервые на допросе у следователя, в другом — когда-то у меня в рабочем кабинете, в третьем — у кого-то из сотрудников корейского отдела МИДа, не зная корейского языка, она вместе с тем уверенно говорила о документе, о том, что в нем не отражены секретные соглашения и что, по ее мнению, он составлен очень неграмотно. По ее словам, выясняя на допросе, давала ли она мне список, следователь сразу же заявил, что на нем есть отпечатки ее пальцев, хотя официально для сличения их у нее не снимали.

Она отрицала, что все доклады, в первую очередь мой — «Политика России на Корейском полуострове», на организуемых ею за счет корейских грантов ежегодных российско-корейских симпозиумах переводились на корейский язык, поскольку «у института на это нет денег», как будто у ИМЭПИ были деньги на организацию самого мероприятия и выплату гонораров участникам. Марина Евгеньевна была явно испугана, ибо знала, что и мне, и другим многое известно о ее отнюдь не только научных связях с южнокорейцами и вьетнамцами и о том, что квартиру своей дочери она купила совсем не на зарплату научного сотрудника, получаемую в институте. Ее желание отмежеваться от всего, связанного с Кореей и корейскими грантами, было настолько велико, что в своем последнем выступлении в суде она, всем известный кореист, посвятившая изучению этой страны всю жизнь, заявила, что не является специалистом по Корее. Я даже переспросил ее, поскольку мне сначала показалось, что ослышался. Ведь в свое время она была руководителем моей кандидатской диссертации по Корее.

Еще во время следствия, после очной ставки с Тригубенко, во время которой она подтвердила, что не давала мне перечень и не получала от меня копии договоров и соглашений, я писал жене: «Ты мне уже дважды писала о Марине Евгеньевне, о ее якобы внушаемости. Не оспаривая этот тезис в силу ограниченной осведомленности, могу лишь отметить, что подводить людей (мягко говоря) в любом случае занятие не из благородных, и я меньше всего ожидал такого с ее стороны. Она, видимо, здорово струхнула».

Вместе с тем Тригубенко никогда не говорила, что мой доклад носит «информационный», а не научный характер, и даже опубликовала его в 2001 году под моим обычном псевдонимом в научном сборнике института.[32] Это судья Кузнецова настойчиво добивалась от нее такого признания и произвольно указала на это в приговоре, а судья Комарова повторила во втором приговоре со своими комментариями. Я до сих пор не понимаю, какое юридическое значение имеет качество моего публичного доклада, не содержащего секретных сведений, для доказательства шпионской деятельности. Видимо, из-за отсутствия подлинных доказательств было стремление воздействовать на человеческое восприятие: вот ведь, хоть и не говорил ни о чем секретном, но и здесь занимался информированием южнокорейцев под предлогом науки.

Ходатайства защиты удостовериться, есть ли действительно на перечне российско-северокорейских документов отпечатки пальцев Тригубенко или Чо Сон У были отклонены судом, как не был принят во внимание и откровенный шантаж следователя в отношении нее на допросе.

Зато отпечатки моих пальцев на списке, по мнению следствия и суда, свидетельствуют о том, что он мне передан Чо Сон У и что это «шпионское задание». И как я не доказывал, что на каждой из двух тысяч книг у меня дома тоже есть мои отпечатки пальцев, но это ни в коей мере не может свидетельствовать, что они получены от Чо Сон У в качестве шпионского задания, мои вроде бы доходчивые для нормального человека доводы оказались не услышанными.

Вполне естественно, что на документе были мои отпечатки пальцев, так как я неоднократно держал его в руках, в том числе и во время следствия, когда меня попросили дать по нему разъяснения. Именно после этого, буквально на следующий день, было вынесено постановление о дактилоскопической экспертизе документа. Нужно ли было следователю Петухову дожидаться ее результатов?