Блуждающая звезда - Жан-Мари Гюстав Леклезио

На рассвете солдаты открыли двери со стороны путей и затолкали мужчин и женщин в вагоны без окон, выкрашенные в цвета камуфляжа. Было холодно, фосфоресцирующими клубами стелился пар от локомотива. Дети цеплялись за матерей и, наверно, спрашивали: «А куда мы поедем? Куда нас повезут?» Перроны, здания вокзала, улицы вокруг — все было пусто, ни души. Только призрачные силуэты солдат в длинных плащах стояли в клубах пара. Возможно, мужчины думали о бегстве — всего-то навсего, забыв о женщинах и детях, рвануть через пути, перепрыгнуть насыпь, и только их и видели в полях. Этот рассвет был бесконечный и безмолвный, ни криков, ни голосов, ни щебета птиц, ни лая собак, только хриплые свистки локомотива, скрип сцеплений, а потом — тонкий царапающий звук, когда начали вращаться, скрежетнув о рельсы, колеса, и поезд тронулся в путь без цели, Турин, Генуя, Вентимилья, прижавшиеся к матерям дети, острый запах пота и мочи, тряска, дым, просачивающийся в закрытые наглухо вагоны, и утренний свет сквозь щели в дверях, Тулон, Марсель, Авиньон, стук колес, плач детей, сдавленный шепот женщин, Лион, Дижон, Мёлен, и тишина, наступившая за остановкой поезда, и новая холодная ночь, ошеломляющая неподвижность, Дранси[6], ожидание, и все эти имена, все эти лица уже размывались, как будто их, сестер и братьев, кто-то вычеркнул из памяти Эстер.

* * *

Сирот водили в церковь каждый день к вечерней службе. Однажды, в сумерках, Брао, по обыкновению, сбежал и встретил Эстер на площади. «Идем». Он показал на церковь. Эстер не хотела, ей были невыносимы шарканье детских шагов и монотонное бормотание молитв. У дверей была странная фреска: Богоматерь, попирающая ногами дракона. Брао взял Эстер за руку и повел ее внутрь. Ей показалось, что она вошла в темную, очень темную пещеру. Пахло вощеным деревом и свечным салом. В глубине, по обе стороны от алтаря, звездочками мерцали в холоде два маленьких огонька. Эстер пошла туда, не в силах оторвать от них взгляд.

Через какое-то время Брао потянул ее за рукав. Он выглядел встревоженным, видно, не понимал. Тогда Эстер взяла лампадку и стала одну за другой зажигать свечи. Она сама не знала, зачем это делает, ей хотелось, чтобы засиял свет, как в тот вечер в Сен-Мартене, когда она вошла в синагогу и увидела трепещущие язычки пламени. Сейчас это был тот же свет, словно не прошло время, и она еще жила по ту сторону гор, и язычки пламени, вспарывая темноту, смотрели на нее.

Это были глаза всех тех людей, что видели ее оттуда: глаза детей, женщин, Сесили с ее дивными черными волосами. И зазвучали голоса, нарастая, рокоча грозовыми раскатами, а потом они стали тише и зашептали слова из книги на таинственном языке, непонятные, но проникающие в самую душу.

С лампадой в руке Эстер обошла церковь, зажигая свечи везде, где они были, — в нишах, под статуями, вокруг алтаря. Брао так и стоял у входа, но глаза его тоже отчего-то блестели. Девочка металась в лихорадочной спешке, и от лампадки рождались все новые мерцающие звездочки; уже вся церковь сияла, точно в праздник. От свечей шел сильный, какой-то колдовской жар. Эстер замерла посреди церкви, глядя на пламя. Этот жар она впускала в себя. Теперь, казалось, они все были здесь, еще чуть-чуть, еще хоть на минуту, она чувствовала их живые взгляды, детские — вопрошающие, женские — дарящие любовь, чувствовала силу в глазах мужчин, слышала их певучие голоса, видела, как раскачиваются вперед-назад тела в такт пению, и с ними качалась, точно корабль в море, вся церковь.

Но это длилось всего лишь короткий миг — дверь церкви вдруг распахнулась, и грянул голос надзирателя. Верзила в черном держал Брао за шиворот, тот истошно кричал: «Элена! Элена!» Эстер было стыдно: ей бы остаться, помочь Брао, а она, испугавшись, задала стрекача. Добежав до пансиона, она заперлась в комнате, но и там ей еще слышался голос Брао, выкрикивавший ее имя, и стучали в ушах деревянные подошвы окаянных сирот, строем шагавших к церкви. Как и каждый вечер, они входили сейчас в темную пещеру, рассаживались на скрипучих скамейках, девочки слева, бритые наголо мальчики справа, в одинаковых стареньких серых халатиках с протертыми локтями, и Брао был с ними, весь в синяках от побоев.

* * *

Лето было на исходе, и все знали, что немцы отступают на север. Об этом говорил Брао, и постояльцы пансиона Пассаджери тоже говорили в обеденном зале о партизанах из «Джустициа э либерта», которые собирались в часовне Богоматери в Колетто, повыше Фестионы. Элизабет крепко прижимала Эстер к себе, голос ее срывался, она не могла объяснить ей толком. «Скоро мы вернемся домой, все кончится, мы уедем во Францию…» Но Эстер смотрела на нее сурово: «Завтра уедем?» Элизабет приложила палец к губам: «Нет, Элен, надо подождать, еще не время». Она как будто не понимала, делала вид, что ничего не случилось, что все в порядке; она даже не хотела больше называть дочь Эстер — самого этого имени боялась. Эстер вырвалась, убежала во двор, ушла далеко в поля. Ей было тошно и щемило в груди.

Назавтра ранним утром Эстер отправилась в Колетто. Туда вела проселочная дорога. Горы высились впереди, поросшие уже тронутыми осенней ржавчиной лиственницами. Сразу за последними домами Фестионы дорога пошла серпантином.

Прошел год с тех пор, как Эстер и Элизабет спустились по этой самой дороге из Вальдиери. Так давно это было, а между тем Эстер казалось, будто сейчас она ступает по своим собственным следам. Дождей не было с начала лета. Дорога осыпалась, катились вниз камни, трава на склонах высохла. Эстер срезала путь между петлями серпантина по тропкам сквозь густые заросли. Она не оглядывалась, поднималась все выше, выдираясь из колючих кустов. Сердце отчаянно колотилось в груди, от пота промокло платье на спине и щипало под мышками.

В лесу стояла тишина, ни шороха, лишь время от времени слышалось карканье невидимых ворон. Горы были прекрасны и пустынны, от солнца блестела хвоя лиственниц, острее пахли кусты.

Эстер думала о свободе. «Джустициа э либерта». Брао говорил, что они там, наверху, в этих горах, что они собираются у часовни. Может быть, ей удастся поговорить с ними и что-то узнать, может быть, до них доходят вести из Сен-Мартена. А еще лучше было бы уйти с ними через горы, и там она встретит Тристана, и Рашель, и Юдит, и стариков в лапсердаках, и женщин в длинных платьях, с убранными под косынки волосами. И детей тоже, иначе быть не может, все дети там, играют на площади у фонтана или бегут гурьбой по улице вдоль ручья и дальше, в луга, к реке. Но она не хотела об этом думать. Ее мысли летели дальше: сесть бы в поезд, уехать в Париж, а там и к океану, может быть, в Бретань. Когда-то они часто говорили о Бретани с отцом, и он обещал, что поедет с ней туда. Потому-то она и карабкалась в гору, чтобы быть свободной и не думать ни о чем. Когда она доберется до «Джустициа э либерта», ей и не придется больше думать, тогда все будет по-другому.

Незадолго до полудня Эстер вышла к святилищу. Часовня была пуста, двери заперты, стекла в окнах выбиты. У крыльца чернели следы костра. Здесь были люди, ели, а возможно, и ночевали. На земле валялись куски картона, сухие ветки. Эстер вскарабкалась к роднику над святилищем и напилась ледяной воды. Потом села и стала ждать. Сердце бешено колотилось. Ей было страшно. Тишина кругом, только ветер шелестел в лиственницах. Но мало-помалу Эстер начала различать другие звуки: еле слышный треск в камнях, шорохи в кустах, шуршание крылышек пролетавшего жука, далекий крик птицы в лесу. Небо было ярко-синее, безоблачное, солнце палило.

Вдруг Эстер почувствовала, что не может больше ждать. Она вскочила и побежала, как прошлым летом на дороге в Рокбийер, когда пошла с Гаспарини посмотреть на жатву и впервые почувствовала эту пустоту внутри — страх смерти. Она бежала по дороге в Вальдиери до большой излучины, откуда открывалась долина, и там, запыхавшись, остановилась. Она видела сверху все, словно стала птицей.

Долина Вальдиери была залита солнцем, и Эстер узнавала каждый дом, каждую тропку, до самого Антрака, откуда год назад пришли они с Элизабет. В этот широкий проем между гор задувал ветер.

Она села на землю у дороги и стала смотреть вдаль, на горы. Острые вершины царапали небосвод, их тени простирались на ржаво-бурых склонах вниз, до самой долины. А далеко-далеко, в ущелье, блестел серебром ледник.

Год назад Эстер и Элизабет перешли через эти горы вместе с другими людьми, бежавшими от немцев. Эстер до мелочей помнила этот путь, и в то же время ей казалось, что это было очень давно, в какой-то другой жизни. Все изменилось теперь. То, что осталось там, за горами, стало недостижимо. А может быть, и вовсе не осталось ничего.

Она чувствовала словно дыру внутри, в самой сердцевине, окно, в которое задувала пустота. Вот что она видела — ей помнилось это — в горах, когда они подошли к перевалу. То невероятное окно, в котором сияло небо. Но может быть, это был только сон, привидевшийся ей за мгновение перед тем, как над ней и Элизабет сомкнулись тучи и погребли их в забвении здесь, в Фестионе. Значит, бойцы «Джустициа э либерта» ничем не могли помочь — ведь разве можно освободиться от теней?