Здравствуйте, я ваша мачеха Эмма (СИ) - Ворожея Тина

Рост у Юленьки был небольшой и фигурка хрупкая, но мелкие белые пуговицы на розовой, ситцевой кофточке грозились превратиться в дробь и разлететься по темным углам кабинета, если девушка вдруг решит глубоко вдохнуть. Грудь полновесная и тяжелая, не меньше пятого размера, стремилась на свободу из оков розового ситца.

Густые светло-русые волосы с медным отливом были гладко зачесаны назад с узкого лобика и заплетенны в длинную, толстую косу, ее горничная перебросила через плечо и сейчас нервно теребила потемневшую от слез широкую красную ленту с золотыми цветами и серебряными птицами.

Именно за нее зацепился мой взгляд, а в памяти всплыли мужские крепкие руки, которые держали именно такую ленту не более трех дней назад.

Я резко затормозила и плюхнулась в мягкие, слегка пыльные объятия плюшевого кресла.

— А скажи-ка мне Юленька, кто тебе такую ленту нарядную и дорогую подарил? — мой голос был вкрадчивым и ласковым, именно таким спрашивает мать свое неразумное дитятко.

На портрете встрепенулась Агафья Платоновна, качнула головой и шелковые кисти зеленой шали полезли ей в глаза, защекотали нос. Тетушка беззвучно чихнула и с досадой сдернула с головы накрученную чалмой, вышитую пышными розами шаль. Она небрежно кинула ее на остатки стула и сгребла в кучу рассыпанные карты. Через секунду прямоугольные картонки сложились в пухлую колоду, затем замелькали подвластные ловким, белым пальцам в драгоценных перстнях.

В кабинете повисла тревожная тишина. Девушка сидящая на диване, притихла и посматривала на меня из-под нахмуренного узкого лобика, под которым сейчас происходила напряженная работа серого вещества. В лазоревых, немного покрасневших глазах мелькали страх и сомнение, а маленький, почти детский ротик раскрывался в попытке вымолвить слово, а затем схлопывался, словно алый цветок на заходе солнца.

Я ее не торопила, боялась вспугнуть своим неосторожным словом. Затаилась в мягком кресле и терпеливо ждала, когда Юленька для признаний созреет.

Агафья Платоновна, ждать не собиралась, она закончила расклад карт и теперь с торжествующим видом показывала мне одну из них.

Пришлось мне вставать с кресла и подходить к портрету, что-бы поближе рассмотреть прямоугольный кусочек глянцевого картона.

Бубновый король едва не подмигивал мне хитрым глазом и вальяжно кутался в свою соболиную шубу.

Я всплеснула руками и фыркнула. Что-то видимо не дается искусство гадания моей тетушке. Что ни расклад, так обязательно бубновый король выпрыгнет, как черт из табакерки! Если прислушиваться к Агафье Платоновне, так во всех бедах виноваты злополучные бубновые короли.

Нахмурилась и пожала плечами, мол подождем признания девушки, совсем немного осталось, расколется Юленька, я это нутром чувствую.

Но тетушка на портрете успокаиваться не собиралась. Она устроила целый спектакль пантомимы. Указывала своим холеным пальчиком на молоденькую горничную, затем трясла картой с изображением бубнового короля, затем вытягивала свои губы трубочкой, будто пыталась целовать воздух, а возможно и бубнового короля. Потом Агафья Платоновна, схватила свою зеленую шаль, сложила ее продолговатым свертком и принялась ее качать, словно шаль была младенцем. При этом она ваыразительно подымала свои соболиные брови и кивком указывала в сторону дивана на котором сидела понурая и заплаканная Юленька.

— Ребенок?! — догадалась я слишком громко.

— Эмма Платоновна, вы откуда знаете? Я ни одной душе еще не говорила, лишь только он недавно догадался, — всхлипнула за моей спиной девушка.

Глава тринадцатая. Банные откровения

Женское любопытство невозможно держать в узде. Это чувство настолько упрямое и своевольное, что почти не поддается уговорам и дрессировке.

Я украдкой разглядывала Екатерину Васильевну, и в который раз убеждалась, что далеко ей было до горничной Юленьки, в плане женской красоты, далеко…

Широкая, почти квадратная спина, упругие и небольшие, словно два спелых яблока, молочно-белые груди, немного коротковатые, сильные руки. Правда ноги были хорошей формы, неожиданно стройные, с тонкими щиколотками, и с маленькой изящной ступней.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Мы были в бане наверное больше часа, но ничего подозрительногоя я не заметила. Вода замерзать и покрываться на глазах корочкой льда не торопилась, песнями жалобными нас никто развлекать не спешил.

Екатерина Васильевна закутавшись в белую простыню, сейчас напоминала римского патриция в парадной тоге, или же на самый крайний случай, то самое привидение, которое я надеялась увидеть. Она расслабленно сидела на лавке и лениво расчесывала мокрые волосы круглым, деревянным гребнем.

Неожиданно она ехидно усмехнулась, тщательно собрала с частых зубчиков гребня волосы и аккуратно скрутила их в небольшой комочек. Посмотрела вокруг, что бы не пропустить ни одну выпавшую волосинку, и этот комочек не торопясь положила в голубую чайную чашку, расписанную мелкими, золочеными розочками. Сверху бросила горсть сухих дубовых листьев, которые отщипнула с банного веника, чиркнула невесть откуда взявшейся спичкой и подожгла эту смесь, при этом что-то тихо приговаривая. Запахло паленой шерстью, лесным пожаром, и почему-то тухлыми яйцами.

— От чего это вы на меня, так смотрите Эмма Платоновна? Неужто с собой тайно сравниваете? — в голосе женщины звучала еле скрытая издевка.

Я почти задохнулась от такой наглости. Закашлялась от едкого дыма, который подымался из голубой чашки сизым дурманом. Он настойчиво проникал мне в нос, бесцеремонно и вольно туманил мысли. Поплыли бревечатые стены, заплясали вдруг сухие дубовые веники, которые ровным строем бравых, зеленых служителей банных ритуалов весели в дальнем углу. Замелькали прозрачные, белесые тени, странно напоминающие человеческие фигуры.

Я с трудом откашлялась, открыла и закрыла глаза, пытаясь убедиться, что мне все померещилось. Дубовые веники больше не танцевали, бревна были весьма крепкими на вид и даже на ощупь, они больше не расплывались зыбким туманом, а белесые тени исчезли.

— Почему такие выводы делаете, любезная Екатерина Платоновна? — я старалась, что бы голос звучал ровно и уверенно, а сама вдруг с ужасом поняла, что в чем-то права моя управляющая. Забыла я про ее откровения о молоденьком Петре, и о их шалостях в юном возрасте. А ведь мой безумный роман с Беркутовым, ставил меня на одну ступеньку с глупенькой горничной Юленькой. На душе так гадко стало, словно не в бане сейчас мылась, а в ведре с помоями.

Я сморщилась и брезгливо дернула плечами.

Женщина сидящая напротив меня задумчиво взяла голубую чашку в руки. Сизый дымок встрепенулся, замер на мгновение и пополз тонкой змейкой в мою сторону.

— Вижу, что все поняли сами Эмма Платоновна. Думали, что о вашем романе с Беркутовым никто не знает? Да, о нем каждая баба на базаре судачит! Всем интересно, когда же законная мадам Беркутова до ваших белобрысых локонов доберется! Говорят, что она еще та ведьма! Посильней меня будет. Таких кобелей, как Петр Беркутов, только приворотами возле себя удержать можно, и то ведь умудряются срываться! Взять моего Степушку… Ведь люблю его, всем сердцем люблю! Жизнь за него готова отдать, а его все на молоденьких горничных тянет!!! Ладно бы побаловался, съел и облизнулся, да опять бы ко мне вернулся! Так нет же, побеги все измышляет, ирод гулящий, — голос Екатерины Васильевны задрожал, гнев в горящих глазах, вдруг потушили выступившие слезы.

— Так это вы первую Юленьку убили? А с ней заодно и еще пять невинных человек приговорили? — мои мысли слегка путались, а язык заплетался.

Женщина глянула на меня угрюмо, от недавних грустных слез не осталось и следа.

— Ха! Невинных говорите? Каждый из них мне боль и страдания причинил, и от расплаты уйти думал. Старый Беркутов мне жизнь сломал, двое других так, по мелочи провинились. Про первую Юленьку, вы наверное и сами поняли, Эмма Платоновна. Девка была — огонь, не чета этой грудастой плаксе. Меня насквозь видела и думается мне, что из ее рук Степушка тоже приворотного зелья отведал…