Даун - Михаил Ремер

Маму забрали в больницу. Теперь она не бывает дома. Совсем. Вместо нее – Татьяна Владимировна. Она хорошая. Правда. Только она не умеет любить меня ни так, как мама, ни даже как Оля. Ей жаль меня. А еще больше ей жаль маму. Точно так же, как и всем остальным. Жалость – это обряд взрослых. Но зачем меня жалеть? Мне не надо жалости. Мне надо любви. Но взрослые не умеют любить. Они умеют только жалеть. Но чаще они только притворяются.

Я остался один. Мы остались одни: я, папа, Сережа. Раньше мы вместе ужинали. Иногда ходили по городу. К нам приходила Оля. Она водила нас по музеям. Ездила с нами в удивительные места. Играла в бадминтон. Она нас любила. И ни капельки не жалела. Теперь этого нет. Теперь ничего нет. Есть только Татьяна Владимировна со своими обрядами и мой оранжевый мячик.

Но мячик не заменит маму. Мячик – друг. А мне нужна мама. Я хочу ее видеть. Радостную, чуть раскрасневшуюся, с растрепанными волосами. Я все жду и жду, когда же Хозяин Задверного мира снова пустит ее домой. Когда-нибудь он должен наиграться с ней. Когда-нибудь он должен понять, что мне одиноко! Целыми днями я сижу рядом с входной дверью. И смотрю на нее. Жду. Я верю: тот человек на кресте услышал меня и хочет помочь.

Хозяйничает по дому теперь Татьяна Владимировна. Она стирает, делает уборку, готовит. А еще приносит в дом картинки. Тети и дяди, точь-в-точь как те, в белом доме. В доме Хозяина Оранжевого Мячика. Только те были большие, а эти маленькие.

Татьяна Владимировна подолгу стоит перед картинками на коленях. Она что-то шепчет, кланяется. Она зажигает свечки и ставит их рядом с каждой из картинок. Она выполняет свой обряд. Она хочет как лучше. Но она не понимает, что просить надо у того мужчины. Она не понимает, что просить должен я.

– Пойдемте в дом Хозяина Оранжевого Мячика! Мне нужно поговорить с ним. Он услышал меня тогда! Он поможет нам! Он помогает всем, кто его просит по-настоящему, – пытаюсь объяснить я ей.

Напрасно! Она лишь продолжает исполнять свой обряд.

– Костя, не мешай. Ты же видишь, я занята, – отмахивается она от меня.

– Он поможет! Правда! Он – добрый. Очень добрый. А еще он совсем один. Он знает, как это тяжело быть одному. Он поймет меня. И вернет маму! – не успокаиваюсь я.

Нянечка не понимает меня. Она не может понять, о чем идет речь.

– Константин, перестань, или я запру тебя в комнате, и будешь сидеть один! – начинает сердиться она.

Она думает, что эти картинки смогут помочь. И повторяет свой обряд. Она хочет помочь, но ничего не понимает! Она упрямая! Я хватаю свой мячик. И снова бегу к няне.

– Хозяин Оранжевого Мячика! Он поможет. Пойдемте же! Вы будете там исполнять свой обряд. Я не буду мешать вам. Я буду разговаривать с тем человеком!

Няня не отвечает. Она почему-то рассердилась. Забирает у меня мяч и прячет его на антресоль. Повыше, чтобы я не смог его достать. Но почему? Разве ей ни разу не было одиноко? Потом она берет меня за руку и заводит в мою комнату. Она запирает меня. Ей не нравится, что я нарушаю ее обряд. Она думает, что так сможет помочь маме. Но почему она не слышит меня?!

– Ну что за человек? Тут мать умирает, а он все об играх думает. Господи, прости его, грешного, – вздыхает она и снова принимается что-то шептать.

Бабушка

И думать не думала, что к дочери в больницу ехать придется. Как гром среди неба ясного телеграмма эта: «Юлия тяжело больна. Приезжайте. Срочно». И все. Да большего-то и не надо. Раз Борис написал такое, значит, все плохо. Очень.

У нас из деревни в город выехать – беда. Михалычу спасибо, подвез. Нашлась добрая душа на этом свете. Посреди ночи сорвался. Отвез до станции, билет купить помог, погрузиться. Денег-то ни копейки не взял. Руками машет только: полно тебе, Надежда. Страсть как надо тебе в Москву. Так что я – не помогу, что ли?

Его уж лет десять не видела, с тех пор, как колхоз развалился. А он – ничего. Завел мотоцикл и поехал.

Уже в дом вошла, поняла: беда случилась. Все мрачные как тучи: Сережа, Борис. Женщина какая-то. Сиделка, объясняют, для Костика. Икон повсюду понаставлено. Это у них-то! Кроме Юли и не верил-то никто! Разве что в церковь ходили иногда, да и то любопытства больше ради. Диво это для них дивное: стены размалеванные да свечи с иконами.

Даже Костик и тот чувствует, что нехорошее что-то творится. Беда идет. На него посмотрела, аж страшно сделалось. Он и говорить-то не может. Его вон все за дурачка держат, а он, кажется, видит все, понимает.

Мне иногда не по себе делается, когда глаза его вижу. Такие огромные, темные, серьезные. Ничуть они не изменились с тех пор, как родился он. Ни капельки. Помню, как в первый раз на руки взяла его. Сверток этот крошечный. Тогда и ведать не ведали, что болен он. Да и откуда знать-то было? Уже потом, как узнали, переполошились все. Отдать хотели в интернат. И так и эдак Юлю уговаривали: «Зачем тебе, мол, хлопоты эти. Он же даун! Ты этот камень себе на шею повесишь, а ему и жить-то всего ничего. Ты сразу крест этот сними. Мы же о тебе заботимся. Нам же тебя жаль».

Уже тогда от ребенка этого отвернулись. И отец, и родня его вся. И каждый день так. Каждый день: «Откажись, отдай, ради себя». Чуть не сломали было девку-то. Но выдержала. Молодец. И сейчас выдержит!

А теперь мальчуган смотрит на меня и не по себе становится. Знает ведь, что с мамкой беда стряслась. Еще не говорил мне Борис ни слова, а я уже поняла, что это так. На Костика посмотрела и поняла. Бог ты мой, как же жить-то тебе? Кого не спросить, все вокруг жаловаться бегут. Только позови! Денег нет, начальник не любит, с женой поругались. А каково тебе-то, внучок мой? Все понимать, да не объяснить ничего. И скрыть от тебя ничего невозможно.

Обнять хотела, утешить Костика. Да не дали мне. Тут же на кухню увели. «Положение очень серьезное. Она молодец, держится. Лучшая клиника. Специалисты по онкологии. Мы надеемся. Все будет хорошо!»

Все точь-в-точь, как девятнадцать лет назад, когда отговаривали Костика брать: «Ситуация очень серьезная, но ты молодец, выдержишь. Педиатры говорят. Мы надеемся. Все будет хорошо».

Не смогла я этого слушать больше. Встала – и на улицу. Душно мне с вами. Душно.

Папа

Я не хочу возвращаться домой вечерами. Там пусто. Там душно. Я только сейчас понял, что для меня значила Юлия. Только сейчас понял, что значит для меня потерять ее. Даже думать об этом не хочу!

Трудно поверить, но я сам порой срывался на нее: «Сидишь, мол, тут, как наседка, с сыном-дауном. Нет, чтобы полезным чем-то заняться». Мне казалось, что я – двигатель в этой семье. А положили Юлю в больницу, и я понял, что это не так. Почему-то только сейчас вспомнил про вечера, когда возвращался домой измотанный и уставший. Злой на весь мир. Поразительно, Юля всегда находила слова, чтобы взбодрить меня. Встряхнуть, вернуть к жизни.

Она готова была часами выслушивать рассказы о моих злоключениях на работе. А мне. Мне доставляло удовольствие говорить о них. Снова и снова. Вот, мол, какой я. Я тут из кожи лезу, чтобы вы жили как люди. Слюнтяй! Мне просто хотелось, чтобы меня пожалели. Хотел слить с себя грязь ушедшего дня на кого-то другого. Хотел, чтобы за меня решили все мои проблемы. А еще мне так и не хватило духа сказать в лицо всем этим Фирсовым и прочим все, что думаю о них. Выговаривал, конечно, заочно – дома, жене.

И ведь жалела, слушала, решала. Все то, что я с себя сбрасывал, брала себе. Тогда мне казалось: все оттого, что она никто в нашей семье. Боже мой, как я ошибался! Я даже представить боюсь, сколько гадости слил на нее за все это время! Я даже представить боюсь, что в ее болезни повинен больше всех в этом мире!

Костик

К нам приехала бабушка. Мама моей мамы. Теперь она за Татьяну Николаевну. Так же как и няня, она ухаживает за нами. Так же подолгу стоит перед картинками. Нет, не так же! Татьяна Николаевна просто бормотала. Она лишь выполняла обряд. Бабушка разговаривает с ними. Почти так же, как я разговаривал с тем человеком.

А еще она много времени проводит с мамой. После возвращения папы бабушка собирается и уходит в поликлинику. Возвращается под утро. Уставшая и бледная. Возвращается, чтобы приготовить поесть. И чтобы поговорить с картинками. Погулять со мной. А потом, вечером, снова уйти к маме.

– Надежда Владимировна, ну нельзя же так, – выговаривает ей папа. – Нужно хоть иногда спать. Вы же в могилу себя загоните.

– Если в этом доме некому посидеть с моей дочерью, я сделаю это за всех, – ворчит она в ответ.

– Ну поймите же вы, я не могу проводить с ней много времени. У меня работа. А видеть ее в таком состоянии я не могу. Я расстраиваюсь и на следующий день не могу на работе ничего делать! У меня. У меня просто руки опускаются от этого.

– Так ты не ходи на работу денек.

– Этого я тоже не могу сделать. Сергеев метит на мое место. Любая моя ошибка будет стоить мне должности. Это слишком высокая цена. В конце концов, нам нужны деньги на жизнь и на лечение Юли.