Россия и Германия: Вместе или порознь? СССР Сталина и рейх Гитлера - Сергей Кремлев

«Крупп» теперь торговал с нами не только паровозами, а еще и военными технологиями. В его конструкторском бюро в Эссене появился «русский отдел», а немецкие конструкторы работали в СССР. Впрочем, в двадцатые годы Россия только собиралась с силами для индустриального рывка, и немцы тогда поставляли нам не столько промышленное оборудование, сколько готовые промышленные товары. И все еще было впереди.

Зиновьевская активность в Германии тоже начинала спадать. Она все более приобретала троцкистский характер и все более вредила советско-германским отношениям. В компартии Германии взяла верх группа Рут Фишер и Маслова, которых Троцкий хвалил взахлеб, так что члену Оргбюро ЦК КПГ товарищу «Герте», то есть Елене Стасовой, дремать не приходилось. В декабре 1925 года она через Мехлиса обратила внимание Сталина на ошибки Зиновьева и даже на намеренную дезинформацию, которой он снабжал ЦК ВКП(б). Стасова предложила отозвать ее в Москву для исправления положения, и с февраля 1926 года уже работала в Информбюро ЦК. Общими усилиями большинства членов Политбюро Зиновьева, Троцкого и Коминтерн как-то на время окоротили.

Возмущался политикой Зиновьева и наркоминдел Чичерин. Георгий Васильевич был фигурой не просто незаурядной, а цельной и противоречивой одновременно. Вряд ли могло быть иначе у человека, который по воспитанию, по происхождению принадлежал к имущему слою, а с тридцати трех лет всего себя отдал делу освобождения от эксплуатации неимущего люда. Он родился в 1872 году в старинной и знатной семье довольно богатого тамбовского помещика. Отец был отставным дипломатом, и вообще род Чичериных относился к «дипломатическим». Его родоначальник итальянец Чичерини приехал в Москву в 1472 году в свите византийской царевны Зои Палеолог — жены Ивана III царицы Софьи.

Дядя будущего пролетарского наркома Борис Чичерин был знаменитым историком и лидером русского либерального дворянства, а сам племянник закончил историко-филологический факультет Петербургского университета и начинал службу в главном архиве российского МИДа. Он был полиглотом и блестящим музыкантом. Уже в двадцатые годы первый посол Германии в СССР граф Брокдорф-Ранцау как-то устроил обед в честь гастролировавшего в Москве знаменитого берлинского пианиста. Маэстро благосклонно сыграл нечто технически сложное. Чичерин, тут же сев за рояль, сорвал аплодисменты погромче, чем профессионал-виртуоз. И гости хлопали ему не из дипломатической вежливости — просто нарком играл лучше.

Бывший изящный любитель хорошо одеться начал донашивать порыжевшие крылатки, а после революции надел гимнастерку. Гурман и ценитель дорогих вин стал вегетарианцем и трезвенником. Тонкий исследователь творчества Моцарта сутками распутывал сомнительные дипломатические узлы, навязанные Западом. Но от себя не уйдешь — как Чичерин не воспитывал в себе жесткость, личностью он был мягкой и иногда опасно уступчивой. 20 и 22 января 1922 года он предлагал в письмах Ленину вот что: «Если американцы будут очень приставать с требованием representative institutions (представительных учреждений. — С.К.), не думаете ли, что можно было бы за приличную компенсацию внести в нашу Конституцию маленькое изменение?» Чичерин имел в виду представительство в Советах паразитических элементов (например, нэпманов, священников). Ленин слова «можно было» подчеркнул четыре раза, на полях поставил три вопросительных знака, а потом приписал: «сумасшествие!!». Владимир Ильич хотел «тотчас и насильно» сослать Чичерина в санаторий, но кончилось тем, что фактическим главой делегации поехал-таки нарком, а наша делегация в Генуе обязана была не отходить от подробных инструкций. Ленин (номинальный глава делегации) разработал их так детально и умно, что все возможные ходы Антанты и немцев были им учтены заранее.

А вот чего у Чичерина было не отнять — так это широты и глубины внешнеполитического взгляда и обоснованности дипломатических концепций. Он знал дипломатическую историю что называется с пеленок. Он не столько изучал ее, сколько впитывал, играючи, в буквальном смысле этого слова во время детских игр под разговоры взрослых. И поэтому он, с одной стороны, предостерегал от недооценки враждебности к нам Англии, а с другой — говорил о важности для нас хороших отношений с Германией. К Франции он относился так, как это от национально мыслящего русского дипломата и требовалось, то есть — как к Франции. 26 октября 1925 года Чичерин написал письмо французскому премьеру Эдуарду Эррио, который восстановил дипломатические отношения с нами.

Я приведу это письмо полностью, читатель, потому что его можно считать образцом — здесь нет ни одной конкретной мысли, обязывающей нас перед Францией, но все безупречно с точки зрения дипломатической лояльности:

«Дорогой председатель и друг, через три дня будет годовщина знаменательного события, участником которого вы были, когда рухнула разрушенная вами стена, разделявшая наши страны. То, что вы сделали, войдет в историю отношений между нашими странами. Всякое начало трудно, особенно если препятствия так многочисленны. Первые шаги по открытому вами новому пути были омрачены многочисленными тучами, но иначе и не могло быть. Но уже ощущается сила вдохновлявшей вас идеи, которая скажется целиком в будущем. Незабываемая роль, которую вы сыграли, навечно создала между нами прочные и длительные связи; я твердо рассчитываю на ваше сотрудничество в будущем в деле объединения наших народов и в деле мира. Примите, мой дорогой председатель и друг, чистосердечные и искренние уверения в моей неизменной и глубокой дружбе и моем высоком уважении к вам.

Георгий Чичерин».

Чичерин ложился спать в седьмом часу утра и спал до полудня. Потом всю ночь работал — даже аудиенции послам назначались порой ночью. Это устраивало не всех, но граф Брокдорф-Ранцау бывал по ночам часто — он и сам любил ночные рабочие часы. Оба — любители науки и философии, знатоки музыки и литературы, советский нарком и немецкий граф засиживались до утра в свободной и приятной беседе после дел официальных. Но политика определялась не чьими-то личными симпатиями, а историческими реальностями — в том, конечно, случае, если государственные деятели умели их увидеть. И Ленин, и Сталин, и Чичерин их видеть умели, и во времена Чичерина общая «германская» линия выдерживалась настолько неплохо, что Германия отказывалась от любых авантюр, которые могли бы ухудшить отношения с СССР. Это хорошо доказала история с Рейнским пактом в Локарно.

НАЧИНАЛАСЬ она так. К концу 1924 года Германия немного окрепла, но еще полностью зависела от воли бывшей Антанты. Естественно, немцы хотели как-то изменить свое положение к лучшему. Франция оккупировала приграничную Рейнскую зону Германии и в любой момент могла беспрепятственно войти во внутренние германские области. А Франция тоже опасалась… Германии. 28 января 1925 года Эдуард Эррио под бурные рукоплескания палаты депутатов заявил, что военная оккупация Рейнской области — это единственная-де гарантия Франции, и что разоружение Германии — чистая фикция. Эррио был неправ — Антанта разоружила немцев основательно, хотя и не так глубоко, как ей того хотелось бы. Но ясно было, что и Франция, и Германия были не прочь выработать какие-то новые договорные обязательства, отличные от Версальских.

У Англии здесь был свой расчет. И 19 января английский посол в Берлине лорд д'Абернон предложил германскому статс-секретарю Шуберту выступить с инициативой о гарантиях безопасности:

— Думаю, вы поступили бы разумно, если бы взялись за это безотлагательно.

Шуберт счел возможным пошутить:

— Что ж, как представитель Германии я ставлю этот вопрос перед вами прямо сейчас.

— Нет, — покачал головой д'Абернон, — Англия считает, что ваши демарши тем более одновременные, в Лондоне и Париже, — нецелесообразны. Обратитесь ко мне с доверительным меморандумом по типу того Рейнского пакта, который Куно уже предлагал в двадцать втором году.

— А какую роль отводит себе Англия?

— Арбитра.

Увы, англичане хотели быть не только арбитром, а еще и подстрекателем. Наращивание советско-германских связей — да еще и экономических! — ни Лондону, ни Вашингтону было ни к чему. В ноябре 1924 года премьером Англии стал Болдуин, а 20 февраля 1925 года его министр иностранных дел Остин Чемберлен (брат более известного Невилла) писал в секретной записке: «Россия нависла как грозовая туча над восточным горизонтом Европы, угрожающая, не поддающаяся учету, но прежде всего обособленная»…

Чемберлен, очевидно, считал, что только Англия могла иметь постоянные интересы, но не постоянных союзников, только Англия могла быть обособленной, а вот Россия, если она не находилась под англосаксонским контролем, уже этим угрожала Европе.