Пандем - Марина Дяченко

В голове был теперь смех — одобрительный, как показалось Ситу.

Глава 8

— Как дела, дядя Борис? — спросила племяшка, голос ее в телефонной трубке слышался совсем не так, как в жизни. Бывают такие голоса — тихие, бесцветные, неуверенные, но при попадании в трубку вдруг обретающие яркость и силу; племяшка спросила, как дела, и Борис Григорьевич ответил по обыкновению:

— Все хорошо, Лисенок. У меня все в порядке.

Они поговорили еще три минуты и распрощались. Борис Григорьевич сунул трубку в карман штормовки, переменил наживку и снова забросил спиннинг.

Рыбалка была его многолетней… страстью? Может быть. Отдушиной. Поругавшись с женой, или с начальством, или просто устав до потери памяти на ночном дежурстве, он шел сюда, к любимым двум вербам, забрасывал спиннинг на «прикормленном» месте, ловил и слушал, как вытекает усталость из тела, из памяти, желтой от никотина, из трепанных-перетрепанных нервов.

Здесь он учил сыновей, тогда еще маленьких, таскать красноперку на тесто. А на спиннинг брались лещи, иногда щурята. Борис Григорьевич смотрел на противоположный берег, на ивы, смыкающиеся ветвями с собственным отражением, и думал, какое было бы счастье, если бы на работу вообще не ходить, о завтрашнем дне не думать и только рыбачить себе да рыбачить.

Сбылось. Он не думает о завтрашнем дне. Не ходит на работу. Читает по восемь часов в день глянцевые учебники пищевой химии и биологии синтеза, не понимает ничегошеньки во всех этих новых формулах, чувствует себя тупым первоклассником и, отчаявшись, идет на рыбалку, и так изо дня в день вот уже почти год.

…Клюнуло. Теперь Борис Григорьевич осторожно выбирал напряженную, дергающуюся «стальку», спиннинг гнулся, Борис Григорьевич сопел и краем глаза высматривал на земле подсак. Азарт. Он все-таки сохранился от прежних времен, может быть, потому, что такая большая рыба попадается редко, и, если продеть веревочку сквозь жабры и пронести улов через поселок на плече, дети будут бежать вслед, взрослые будут уважительно оборачиваться, дергать друг друга за рукава, показывать…

Щука. Очень большая. Очумелый удар хвоста, травинки, прилипшие к блестящему серому боку. Боже мой, щука, а запечь в фольге… А зафаршировать…

Борис Григорьевич перевел дыхание. Рыба, надежно увязанная в сетке, билась, сшибая метелочки травяных колосков, а рядом на пригорке стояли две поджарые поселковые кошки и человек старше тридцати, незнакомый, в джинсах, кедах и ветровке.

— Поздравляю, — сказал человек. — Улов.

— Улов, — согласился Борис Григорьевич. И выжидательно замолчал.

— Я вас искал, Борис Григорьевич, — сказал незнакомец. — Соседи сказали, что вы на рыбалке.

— Пандем сказал, что я на рыбалке, — суховато поправил Борис Григорьевич.

Незнакомец кивнул:

— Пандем тоже.

Борис Григорьевич задумчиво вытер руки о штаны. Пандем считает, что незнакомец имеет право отрывать его от интимнейшего занятия, а Пандем, надо признать, деликатен. Значит…

— Я знал, что вы приедете, — он снял катушку со спиннинга. — Вы из этих… из представителей Пандема на земле?

— Вряд ли Пандем нуждается в представителях, — гладко ответил незнакомец. Борис Григорьевич хмыкнул.

— Меня зовут Ким Каманин, — сказал визитер. — Я хирург, работал в клинике имени Попова, если это вам о чем-нибудь говорит.

— Говорит, — медленно отозвался Борис Григорьевич.

— Ну так вот, — Каманин развел руками. — У нас с вами сходные… — он запнулся, будто подбирая слово, — …проблемы.

— Вы младше меня раза в два, — сказал Борис Григорьевич. — Из вас выйдет замечательный пищевик-технолог. Или учитель физкультуры. Или еще кто-то… Вы действительно думаете, что вы — вы — можете сказать мне что-то, чего еще не удосужился сказать Пандем?!

— Человек говорит с человеком, — пробормотал Каманин и посмотрел на свои пыльные кеды. — Видите ли… Я был одним из тех, с кем Пандем встречался… в человеческом обличье. Я считаю его своим другом. Может быть, поэтому…

Каманин замолчал.

— Ладно, — сказал Борис Григорьевич без особой радости. — Идемте.

…У Каманина была машина, поэтому вместо обычного часа, который занимала дорога на велосипеде, они уложились в десять минут (и это при том, что Каманин пропустил поворот и пришлось разворачиваться). Дом стоял незапертый, Пират приподнял голову и сказал «гав» — равнодушно, для приличия.

— Один живу, — сказал Борис Григорьевич, сгружая велосипед. — За бедлам — простите великодушно.

И подумал: «Наверняка он все знает. От Пандема». О том, что старший сын в Мексике, что дочь в Австралии, что жена в Канаде… Жена у него вообще-то строитель. Строителям теперь хорошо жить. Еще инженерам.

— Чай будешь? — Борис Григорьевич по привычке легко переходил на «ты».

— Спасибо, — сказал Каманин.

Борис Григорьевич с сожалением посмотрел на щуку. Так никто в поселке и не увидел; зафаршировать бы ее прямо сегодня, гостей позвать…

— У меня есть фотоаппарат, — сказал Каманин.

— Незачем, — сухо возразил Борис Григорьевич. Поставил чайник на плиту, снял с полки чашки. Подумав, вытащил пачку кильки в томате. Нарезал хлеб-«кирпичик»:

— Скоро, говорят, и рыбу ловить нельзя будет? Будем синтезированную есть, и свинину синтезированную, и говядину… Да?

— Не думаю, чтобы нельзя, — негромко ответил Каманин.

— А Пандем что говорит? — Борис Григорьевич осторожно отогнул жестяную крышку с острыми, как щучьи зубы, краями.

— А вы спросите, — отозвался Каманин еще тише.

Борис Григорьевич вздохнул:

— Не люблю я с ним разговаривать, Ким… как тебя по батюшке?

— Просто Ким.

— Так вот, просто Ким, не могу я с ним… вроде как с собой говорю. Но сам себе такого ведь не наплету, если не сумасшедший. Нет-нет да и подумаю: все, старый дурак, допрыгался, шиза пришла… Вот так. Плохо мне с ним говорить, просто Ким. Вроде как в зеркало смотреть с большого бодуна. И противно, и страшно. Умом понимаешь: вот все здоровые, как лошади, и живут по сто лет, даже те, кому помереть бы стоило. Вот невестка моя на базаре стояла с утра до ночи, а тут вдруг вспомнила, что она вроде как на химика училась… И еще хорошо — бюрократии нет никакой, я же ее печенками ненавидел, эту заразу. Бюрократию, в смысле, а не невестку. А теперь ни одной бумажки: нужно тебе что-то, так сразу и получаешь… Так что умом я, пожалуй, очень даже за Пандема. Людям надо, чтобы за ними приглядывали. Не всем, конечно… Мне вот не надо. Да и страшно… против лома нет приема, как говорится. Вот он велит не убивать. И никто не убивает. А сказал бы — убивайте? А сказал бы — постройте мне идола и на колешках перед ним ползайте? А сказал бы — принесите мне в жертву сына там или дочь?

— Ну вы же ни от кого не требуете жертв, — тихо сказал Каманин. — Почему вы думаете, что Пандем глупее или злее вас?

Борис Григорьевич потер седеющие усы:

— Себя-то я хорошо знаю. А кроме того… Таких, как я, миллиарды гуляют, вот сбреду я, предположим, с ума, так живо мозги вправят или там запрут. А он другое дело. Слишком большая власть, и некому остановить…

— Я тоже этого боялся, — подумав, пробормотал Каманин.

— А теперь? Теперь перестал бояться?

— Он мой друг, — Каманин вдруг улыбнулся. — Друг может сомневаться, может быть неправым…

Борис Григорьевич разложил кильку на ломтики хлеба — получились бутерброды. Заварил чай. Пододвинул к Каманину фарфоровую сахарницу с одной отбитой ручкой:

— Это опасное, дружочек Ким, заблуждение. Подружился огонь с еловой веточкой…

— Я ведь тоже не вчера родился, — Каманин вдруг стал упрямым, очень упрямым. — Кое-как могу отличить брехню от правды… Кроме того, Пандем меня когда-то вытащил из очень скверной… переделки. Тогда, когда смерть еще была.

Борис Григорьевич улыбнулся. Какая чудная оговорка; этому юнцу кажется, что он бессмертен. Как будто смерть в девяносто или даже сто лет — не смерть вовсе…

— …Да я, собственно, не говорю, что Пандем брешет, боже меня упаси… Может, он действительно нас всех возлюбил. С чего возлюбил, с какой такой радости — другой вопрос… Знаю, что ты мне скажешь, устроитель будущего. Скажешь, что я в депрессии, потому что потерял работу. Потому что все мои годы, потраченные на то, чтобы научиться тому, что я умел, весь мой опыт, все, чего я стоил как врач… все пошло псу под хвост. Что я больше не уважаемый человек, которого днем и ночью, в любую погоду на мотоцикл — и к больному. Грыжи, роды, пневмонии, палец косилкой отрезало — все ко мне… Тебе не понять, сынок. Даже твоя клиника Попова… Там свое. А деревенский врач — это статус, дружок. Это да… Так вот теперь я никто. Эти вот руки, — Борис Григорьевич смотрел на свои ладони, на толстые сильные пальцы с грязными ногтями, — эти руки… я был хороший врач, сынка, вот не вру. Очень хороший. А теперь все. Садиться за парту рядом с молокососами, начинать с нуля — не могу, не хочу, нет сил. Поэтому, мол, ною, поэтому жалуюсь, поэтому ищу во всем подвоха и не разговариваю с Пандемом. Вот что ты мне скажешь. И добавишь, что ты пришел ко мне, глупому старику, на помощь, откроешь глаза, протянешь руку, найдешь мне занятие… Так?