С. Михалков. Самый главный великан - Л. Салтыкова

Журналистом Эль-Регистан был выдающимся. Недаром Алексей Толстой в одной из своих статей назвал его одним из лучших журналистов страны.

Мы были близкими друзьями, такими, о которых говорят, что они и часа не могут обойтись друг без друга. И все-таки я видел его урывками. Он стремительно врывался в мой дом, бросал на тахту какой-нибудь необычный сувенир – расплющенную о скалу пулю басмача, привезенную с памирской погранзаставы, или обломок фюзеляжа самолета Молокова, на котором они совершили вынужденную посадку во льдах в районе Таймыра, обрушивал на нас лавину блестящих рассказов о своем недавнем путешествии и, не успев даже записать их в блокнот, снова куда-то спешил – убегал, уезжал, улетал.

За те короткие двадцать лет, что отпустила ему судьба на творчество, он написал десятки рассказов, очерков, фельетонов, которые чуть ли не ежедневно появлялись во всех газетах Средней Азии и во многих центральных газетах и журналах. В них бился пульс времени; они были убедительно достоверны; в них всегда присутствовал автор – не только очевидец, но и участник событий.

Беломорканал, Балхаш, Караганда, Кузбасс, Магнитка, Сталинградский тракторный, Уралмаш, Сибмаш – таким был репортерский маршрут Эль-Регистана.

Его полеты на север описаны в книгах «Необычайное путешествие» и «Следопыты далекого Севера». Тянынаньские впечатления легли в основу сборника «Стальной коготь». В 1930-е годы вышли книги очерков «Большой Ферганский канал» и «Москва – Каракум – Москва»; фильм «Джульбарс». Только один раз он позволил себе не отрываться от письменного стола целых два месяца. Это было тогда, когда мы сочиняли гимн. Я часто вспоминал то время, работая над новой его редакцией.

Умер Габриэль Эль-Регистан совсем молодым – в сорок пять лет, вскоре после Победы. Его смерть была тем более нелепа, что он прошел невредимым всю войну – от первых дней до последних. Прошел не только как военный корреспондент, но и как беззаветно храбрый офицер, всегда стремившийся попасть туда, где было особенно трудно. Лишь фронтовики могут в полной мере оценить его боевой путь. Болота Калининского фронта, горящие леса и нивы Западного. А потом победное наступление наших войск: с Третьим Украинским фронтом он прошел от Сиваша до Черного моря; с Третьим Белорусским – Румынию и Венгрию.

Вот таким был мой соавтор по работе над гимном.

После разоблачения культа личности Сталина в 1956 году актуальность текста Государственного гимна отпала сама собой. Народ узнал правду о жестоком тиране, и восславлять его имя в главной песне страны было уже невозможно. Не помню, существовало ли какое-нибудь «высочайшее» постановление на этот счет, но факт остается фактом: советский гимн вдруг стал бессловесным, музыка без слов, и только.

До меня доходили слухи – не знаю, насколько они достоверны, – что руководство страны обдумывало планы создания нового гимна. С новыми словами и новой музыкой. Но в те годы у партийной верхушки было слишком много забот: то арест Берии, то разоблачение антипартийной группы Молотова – Маленкова, то разделение партийных органов на городские и сельские… В общем, веселое в некотором смысле было время, и у Хрущева руки до нового гимна так и не дошли, весь хрущевский период прекрасная и торжественная музыка Александрова звучала без слов. Целое поколение советских людей вошло в жизнь без настоящего гимна страны.

В то время многие мои коллеги по писательскому цеху, в том числе незабвенный мой товарищ и наставник Лев Кассиль, пристрастились ездить на Олимпийские игры, проходившие в разных частях света. Возвращаясь домой, они с горечью рассказывали, как завидовали тем болельщикам из разных стран, которые при победе своих спортсменов с горячим энтузиазмом распевали родной гимн. А вот когда побеждали советские спортсмены – а победу нас в то время было очень много, – наши болельщики, к удивлению окружающих, молчали. У них не было слов – в самом буквальном смысле.

Видимо, не до гимна было партийным руководителям и после снятия Хрущева в 1964 году. Только к концу шестидесятых, когда начался брежневский период, получивший впоследствии неточное название «застойного», – только тогда руководство партии и страны сочло необходимым вернуться к вопросу о государственном гимне.

Насколько мне известно, предложения о том, чтобы обновить его в целом, тоже были: кое-кому хотелось вписать свое имя в историю, а создание нового гимна – прекрасный повод для этого. Однако горячих дебатов на этот счет, а тем более споров – опять-таки по моим сведениям – не было. Брежнев вообще избегал крутых поворотов во внутренней политике, а объявление конкурса на новый гимн как раз и породило бы в обществе ожидание каких-то перемен. Поэтому в ЦК КПСС решили, что нужно просто подкорректировать прежний текст, кое-что (прежде всего имя Сталина!) из него убрать, а кое-что добавить. И когда это принципиальное решение наверху приняли, то вполне естественно, что с идеей доработки, а вернее, переработки текста обратились ко мне.

К этому времени (в 1970 году) я был человеком уже весьма опытным, хорошо понимал особенности наступившего времени, понимал задачи, стоявшие перед страной. И скажу откровенно, переработка советского гимна не вызвала у меня каких-то особых творческих мук. Хотя, памятуя наш с Эль-Регистаном опыт, я, конечно, приготовил несколько вариантов текста, предложил для возможного выбора те или иные слова, строчки, эпитеты. Но поскольку в целом в основе своей текст гимна должен был остаться прежним, то, повторяю, для опытного поэта, каким я был к тому времени, эта задача не представлялась чрезвычайно трудной.

Сомнения оставались лишь по одному вопросу: не передумают ли наверху? Не решат ли все-таки взяться за создание принципиально нового гимна с другими словами и другой музыкой?

Помню, передав свои тексты в ЦК КПСС, я уехал в командировку в Болгарию. И именно там услышал сообщение о том, что мой текст гимна утвержден, принят и теперь музыка Александрова снова обрела слова. Сначала мне об этом сообщили по телефону друзья, потом пришло официальное подтверждение, посыпались поздравительные телеграммы… В Москву я вернулся уже автором текста второго гимна Советского Союза.

Так что особых треволнений и напряжений при подписании и утверждении текста второго гимна у меня не было. Не то что с Гимном России!

Гимн новой России создавался в такой обстановке и в такой атмосфере, которая по накалу, пожалуй, превосходила даже то, что творилось при Сталине. Впрочем, прямые сравнения тут, конечно, некорректны. Но вот что поразительно: единоличная воля тирана, утверждавшего текст гимна в жесткие тоталитарные времена, оказалась менее деспотична, нежели разнузданная вакханалия так называемого общественного мнения в эпоху, провозгласившую себя демократической.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});