Корона скифа (сборник) - Борис Климычев

Иногда несколько потоков воды стекали в канаву, облицованную деревом, и с шумом мчались в неведомую даль. И где-то играла дудочка, и кудахтали куры, и по улицам бродили коровы, козы и овцы, пощипывая траву. Козы обгладывали кору с деревьев, но никто на это не обращал внимания, деревьев вокруг было столько, что их было не жалко.

И вдруг он ощутил, что у него на груди нет его талисмана, бронзового оленя! Чертов купец Лошкарев, очевидно, не поверил Улафу, что олень бронзовый, подумал, что это — золото! Черт возьми! Ведь в руках бесчестного мужлана эта вещица не будет иметь никакой ценности, а для Улафа — это смысл всей его дальнейшей жизни или около того. Найдет он клад и тогда сможет спокойно заниматься научной деятельностью. Но без фигурки оленя он не найдет сокровища!..

Ага! Вот полицейский! Рассказать, что ограблен, просить совета. Усатый и важный не дослушал его, кликнул двоих, вытянувшихся в струнку:

— В каталажную! Говорит, что он — швед, а сам не хуже меня по-русски говорит, и бумаг нету. Не иначе — каторжник беглый… Смотрите, чтобы не вырвался.

— Я ученый!

— У нас все кандальники — ученые…

Улаф попытался вырваться. Он получил такой пинок между ног, что скрючился. Решил пока не вспоминать о том, что он — из викингов.

Его привели во двор, огороженный глухим забором, еще раз обшарили все карманы, одному из конвоиров понравился сюртук Улафа, и Страленберга из этого сюртука буквально вытряхнули, отобрали у него сапоги, даже рубаху сняли. Потом его по лестнице свели в подвал и дали под зад коленом так, что полетел куда-то вниз, в неизвестность, ударился обо что-то, обмер от дикой боли и заметил, что наверху стукнула дверь, лязгнули засовы.

— Салфет вашей милости! — услышал Улаф чей-то хриплый голос, и кто-то дыхнул на него запахом гнилых зубов. Тотчас чьи-то жадные руки принялись обшаривать его, лязгало что-то. В полной тьме вдруг забрезжил огонек, не огонек, какой-то намек на свет, и Улаф содрогнулся, увидев рядом заросшее черно-седыми волосами лицо, оскаленный рот, из которого торчало два желтых клыка. На руках и ногах этого зверочеловека были цепи, они и лязгали. На кучках трухлявой соломы на карачках стояли еще трое, один из них держал в руке огарочек свечи толщиной с соломину. Обшаривавший Улафа сказал:

— Тыра, гаси свой факел, я и так вижу, что барина кто-то до нас обшмонал за милую душу. А ну, барчук, сымай штаны, да поскорее, а не то я тебе в ухо струйку пущу, и на солнце заморожу!

Улафу и так было холодно без сюртука, он не захотел расставаться еще и со штанами. Сильный удар по ребрам почти лишил его чувств, он еще барахтался, почти не понимая, что происходит. Запах пота и полусгнившего тряпья. Тиски многих рук. И нечто вонзалось в нутро. О, наивные мечты о путешествиях, схватках с дикими зверями, со стихиями! В этом подвале обитали существа, которые были хуже зверей и стихий, их даже чудовищами было назвать нельзя, настолько они были проще и грубее устроены.

Он потерял сознание, измученный, униженный, на щеках его были слезы. И потерялось для него время. Тьма. Тьма. Тьма. Иногда наверху отпиралась дверь, и сверху бросали горбушку хлеба и рыбину соленую да лагушок с водой ставили на приступку. Но Улафу ничего не доставалось, он слабел с каждым днем, и когда в очередной раз кто-то спускался к подвальной двери и лязгали запоры, он пытался кричать, что он иностранный гражданин и королевский подданный. Но ему только казалось, что он кричит, на самом деле это были жалкие всхлипы.

И то ли на небесах повернулось какое-то колесо, то ли духи предков явились на помощь, но как-то вышло, что об Улафе вдруг вспомнили. И с подвальной лестницы в эту вонючую яму слезли конвойные и потащили Улафа наверх. Вели переходами, вверх-вниз, вверх-вниз. Кудрявым двориком, где пахло кислой капустой, в комнату, где пахло жженым сургучом.

Там сидел человек в гороховом костюме, широкоскулый с усиками. Улаф стоял в одних испачканных лиловых подштанниках, рваной рубахе. Из дыр выглядывало тощее тело в синяках и кровоподтеках. Господин спросил старшего конвоира:

— Маметьев! Почему такой у него вид? Что за безобразие?

— Такой был, ваше благородие! — отвечал Маметьев.

— Дурак! Принеси ему арестантский халат! Как смел ты ко мне его вести в таком виде?!

— Виноват!

Маметьев мигом принес халат и накинул его на Улафа, после чего тот стал дрожать не так ужасно, как прежде.

— Ты говоришь, что ты — ученый. А почему мы должны верить, если документов никаких нет? Кто знает тебя в России? Кто может удостоверить личность?

— Меня рекомендовал в Петербурге Герман Густавович Лерхе, чиновник тамошний…

— Что?! — вскочил человек в гороховом костюме, — что же ты сразу не сказал?! Да верно ли? Смотрите, если врете, с нами шутки плохи.

— Клянусь! — торжественно вытянув руку, сказал Улаф.

— Тек-с. Значит, как ваше полное имечко? Хорошо, запишем. Да вы, знаете ли, что Герман Густавович нынче — наш губернатор?

— Откуда же мне знать? Когда я имел честь с ним познакомиться в Петербурге, он служил в сибирском комитете. Мы виделись с ним всего один раз, и он тогда и дал мне рекомендации. Но все мои документы странным образом утрачены.

— Интересно и даже очень. Как вы говорите, звали купца на пароходе? Лошкаревым Ильей Ивановичем? И это тоже очень интересно. Сейчас вас проводят в соседнюю комнату, там угостят хорошим обедом, вы ведь голодны?

— Да, очень, очень! — ответил Улаф.

— Прекрасно! Значит, не страдаете отсутствием аппетита, это приятно слышать. Кстати, вы, наверное, и раньше бывали в России? Вы хорошо говорите по-русски, никогда не подумаешь, что вы швед.

— Я говорю хорошо на многих языках! — не без гордости ответил Улаф. Желудок его пищал и сокращался и приказывал забыть обо всем на свете, кроме еды. На что, в самом деле, знание многих языков, если желудок от голода почти уже ссохся?

В другой комнате был такой же стол, такие же прибитые к столу табуретки, такие же решетки на окнах, там конвоир усадил Улафа за стол и попросил немножко подождать. Улаф Страленберг облокотился о стол и немедленно уснул. Он не понял — сколько проспал, очнулся он, почуяв восхитительный запах: перед ним на столе были тарелки с гречневой кашей и отварной телятиной. Еще был самовар, сахарница и щипцы, и калач, повешенный на кран самовара.

Наевшись до отвала, Улаф было вновь заснул, но его тотчас разбудили.

Он с ужасом подумал, что его могут вновь упрятать в ту яму, из которой он нежданно-негаданно выбрался.

— Куда меня? — спросил он конвоира. — Меня выпустят?

— Увидишь, — только и ответил тот.