На дальних рубежах - Мельников Геннадий Иванович

— Казали нам, що в тим краю будыте жыты як у боха за двырыма. Хлиб родыть, лучэ ны можа буть, лис, вода, чо хочь, все е. А монахи и попы казалы, шо там е рыба та, шо Матырь Божа йила в чистый четверх, кохда плакала по умершому сынови. А як до нэй прийшов анхыл и спытав ии, чохо вуна плаче, то вуна казала, шо плаче по умершому сынови. Туди анхыл казав ий: «Ны плачь, твий сын воскреснэ, як рыба». Матырь Божа казав: «Як воскреснэ сын, кохда умэрла рыба?» А рыба тут и ожила. Тилько Матырь Божа уже половыну из-зила, так шо рыба выйшла однобока. Мы прийихалы и побачылы и сийчас идым тую рыбу. Тут ии называють камбала.

Спросил Андрей, кто здесь за старшего. Откликнулся здоровенный заросший до глаз густой черной бородой мужик. Вида самого разбойного.

— Гуди, хлопец, какое дело?

— Ищу я подрядчика Каурова, на работу устроиться. Землекопом или еще кем. Дорогу строить железную.

— Подрядчик не с нами живет, он в отеле «Лувр» устроился. Но завтра с утра должен быть. Если у тебя в котомке кусок сала отыщется, то давай к нам в компанию. И поснедаем вместе, и место на нарах отыщем-подвинемся; в тесноте, да не в обиде.

Андрей, даром что из хохлов черниговских, жадным не был, жизнью не бит, в завтра с испугом заглядывать не обучен, да и опыт жизненный какой-никакой подсказывал — держись людей, пропасть не дадут. Развязал он свою котомку, вынул кусок пахнущего дымком медвежьего окорока да сахару синего полголовы и положил на расстеленную на бочке газету.

— Добре, хлопец, — повеселел старший, ополовинил сахар и окорок, а остальное велел в котомку спрятать.

— Не все сразу, сгодится в будущем.

Жадно и голодно блеснули глаза у людей вокруг, но перечить старшему они не осмелились. Уважали и слушались, видимо. Андрей себя назвал, и люди имена свои сказали, но он их зараз и не упомнил. Но старшего выделил — Данила Буяный.

— Рассказывай, хлопец, кто ты и откуда, — закончив с ужином, велел Данила. Не чинясь и без робости Андрей рассказал о себе все, о семье своей, почему на Дальний Восток приехали, где и как здесь устроились, о богом забытой деревушке Ивановке, тайге и охоте, как отец жизнь семьи планировал и почему ему, Андрею, искать работу приходится.

— Ясно, — кивал головой Данила. — И у нас жизнь простая, как подкова. Ватажка здесь собралась сборная. Кто, вроде отца твоего, от безземелья за длинным рублем кинулся, кто за работу знакомую цепляется, кто от голода сбежал. Наобещал Кауров, да обманул сразу же…

— Обманул, обжулил, надул, провел… — загалдели мужики.

— По двести-двести пятьдесят обещал платить за год, а в Одессе, в день отхода парохода, показал контракту — сто двадцать, много — сто пятьдесят там написано. Нам и деваться-то некуда. Есть-пить нечего, дома родные денег ждут, на кормильцев надеются, а тут как бы самим ноги не протянуть от голода. Пошли в полицию на него жалиться, нас же в шею и вытолкали — куда, мол, смотрели, контракту подписывая. Да рази мы разумели, ему на слово поверили, благодетель, чай, работу дает. А по писаному среди нас мало кто знает, тут больше деревенские…

— Некоторые сразу разбежались, — продолжал Данила Буяный, — а большинству и бежать некуда. В России голод, работы нету, а нищенствовать, бродяжить, воровать многие боятся-стесняются, да и не приучены. К тому же ватажка уже сложилась какая-никакая. Миром харчимся, не сытно, правда, но и ноги не протягиваем. К тому же надежда была — «Зеленый клин», землицы выберем, осядем, семьи выпишем. Походили здесь по Владивостоку, и то же самое оказалось — работы нет, а где и есть — не берут, не можем, говорят, вы законтрактованы. И паспорта Кауров не отдает. Контракт подписан, твердит, — работайте. Нет, так полиция в каталажку заберет и приголубит там. Сахалин здесь рядышком.

Приуныл Андрей. Попался, как олень в лудеву, не выберешься. Домой возвращаться стыдно, что отцу-матери скажешь? Да и деньги за дорогу, считай, совсем истрачены.

— Не робей, хлопец, — ободрил его Данила Буяный. — Миром против паука выстоим, работе научим, она не сложная. Дорогу выстроим, а там, если грамоте обучен и будет желание, в линейные сторожа, обходчики, сцепщики, да мало ли… подашься.

Грамоте Андрей умел, еще в родной Неглюбке три класса церковно-приходской школы окончил.

Два дня жил Андрей в переселенческих бараках на птичьих правах. Днями вышагивал по городу, работу искал. И в мастерских военного порта побывал, и в заводике Добровольного флота, и на мельнице Линдгольма. Нигде не брали его. По металлу не обучен, жилья в городе нет и остановиться не у кого и не на что. Он в порту пробовал наняться грузчиком, ходил на кирпичный завод и на кожевенный, но все без толку.

Пошел Андрей однажды на Первую речку на пивной завод бочки катать, пива хлебнул, но ему не понравилось — горькое. Да и старший грузчик велел дуть отсюда — молод еще и это не профессия. Иди, говорит, на дорогу железную. Там прорва работы по строительству, а построят дорогу — еще больше будет, и специальность получишь хорошую.

Пришлось обращаться к подрядчику Каурову. Оглядел тот его скептически, но сам в положении был пиковом — подряд на постройку большой урвал, а людей привез — всего ничего — чуть больше двух сотен. На деньги пожадничал, себе в карман побольше сунуть хотел.

— Ладно, — смилостивился барственно, — возьму землекопом третьей руки.

— Как это? — опешил Андрей.

— А вот так, — разъяснил Кауров. — Сейчас сперва земляные работы пойдут — выемки делать, скалу рубить, насыпи возводить. Мужики крепкие, землекопы опытные за первую руку идут. Послабее, те за вторую руку. А сосунки, вроде тебя, да заморыши — те третьей рукой числятся. И заработок соответственный. Положу я тебе по семи рублей в месяц. Деньги это большие, но и работу стану требовать должную. Будешь увиливать, баклуши бить — берегись, три шкуры спущу, не помилую.

Чуть не расплакался Андрей от обиды и безысходности. Семь рублей всего! Рухнули его мечты помочь родным, приобрести специальность крепкую, чтобы кормила, одевала, обувала, да в деревню на хозяйство оставалось чтоб.

Но не приучен он был свою слабость людям показывать, кивнул хмуро и с достоинством — ладно, мол.

А Кауров глядел на него и думал насмешливо: «Никуда ты, малец, не денешься. Не ко мне, так к Галецкому, Фомину или Введенскому побежишь. Издали видно — деревня, сермяга серая, голь перекатная, хоть и поддева енотовая. Сперва с тебя жирок домашний и румянец девичий слетят, голос хриплым станет, прокуренным, спина и шея от солнца коричневыми, а брюхо белым, ладони мозолями толщиной с копыто лошадиное покроются, а вены на руках морскими канатами вздуются».

— Работать будешь со всеми, от зари до зари — световой день. Да час на обед. Отдыхать — в дождливую погоду. Жить — пока в бараке, а потом, как здесь насыпь возведем и рельсы уложим и дальше пойдем, в балаганах, шалашах и палатках. Радеть будешь — во вторые руки переведу. С Буяным Данилой не вяжись — он тебя с собой в каталажку утянет. Горлопанов поддерживать станешь — прочь вышибу, копейки заработанной не выдам.

***

Едва краешек солнца поднимался из-за Гнилого угла, как Кириллович, бравый отставной саперный унтер, бранью будил людей в бараке, выгонял их во двор, где кашевары уже разливали черпаками по мискам пшенную, гречневую, ячневую, овсяную или какую другую кашу.

— Пошевеливайтесь, катюжане, — покрикивал Кириллович.

— Сам ты кат, — отругивались мужики, с хрустом потягиваясь, ополаскивая холодной морской водой, в которой мыло не мылилось, лицо и шею, пятерной приглаживая спутанные волосы, завтракали, вскидывали на плечи кайлы и лопаты, или хватали отполированные до блеска ручки тачек и, пуская по ветру синие махорочные дымки, нестройной колонной тянулись к месту работы.

Дорогу начали строить в середине апреля, дружно, сразу в нескольких местах и большим количеством народа. От причала Добровольного флота, что в бухте Золотой Рог, мимо Семеновского покоса, густо заставленного китайскими и корейскими фанзами, до Амурского залива скалу рубили крепко охраняемые каторжане, привезенные в Приморье с Сахалинской каторги. Дальше, от Куперовской пади до Первой речки копошились «контрактованные» Галецкого, Фомина и Каурова, а за ними до Второй речки трассу густо облепили солдаты строительных батальонов полковника Экстена.