Лошади в океане - Борис Слуцкий

Просьбы

— Листок поминального текста!Страничку бы в тонком журнале!Он был из такого теста —Ведь вы его лично знали.Ведь вы его лично помните.Вы, кажется, были на «ты».

Писатели ходят по комнате,Поглаживая животы.Они вспоминают: очи,Блестящие из-под чуба,И пьянки в летние ночи,И ощущение чуда,Когда атакою газовойПерли на них стихи.А я объясняю, доказываю:Заметку б о нем. Три строки.

Писатели вышли в писатели.А ты никуда не вышел,Хотя в земле, в печати лиТы всех нас лучше и выше.А ты никуда не вышел.Ты просто пророс травою,И я, как собака, воюНад бедной твоей головою.

«Я учитель школы для взрослых…»

Я учитель школы для взрослых,Так оттуда и не уходил —От предметов точных и грозных,От доски, что черней чернил.

Даже если стихи слагаю,Все равно — всегда между строк —Я историю излагаю,Только самый последний кусок.

Все писатели — преподаватели.В педагогах служит поэт.До конца мы еще не растратилиСвой учительский авторитет.

Мы не просто рифмы нанизывали —Мы добьемся такой строки,Чтоб за нами слова записывалиПосле смены ученики.

«Покуда над стихами плачут…»

Владиславу Броневскому

в последний день его рождения

были подарены эти стихи

Покуда над стихами плачут,Пока в газетах их порочат,Пока их в дальний ящик прячут,Покуда в лагеря их прочат, —

До той поры не оскудело,Не отзвенело наше дело.Оно, как Польша, не згинело,Хоть выдержало три раздела.

Для тех, кто до сравнений лаком,Я точности не знаю большей,Чем русский стих сравнить с поляком,Поэзию родную — с Польшей.

Еще вчера она бежала,Заламывая руки в страхе,Еще вчера она лежалаПочти что на десятой плахе.

И вот она романы крутитИ наглым хохотом хохочет.А то, что было,То, что будет, —Про это знать она не хочет.

«Все правила — неправильны…»

Все правила — неправильны,законы — незаконны,пока в стихи не вправленыи в ямбы — не закованы.

Период станет эрой,столетье — веком будет,когда его поэмойпрославят и рассудят.

Пока на лист не ляжет«Добро!» поэта,пока поэт не скажет,что он — за это,до этих пор — не кончен спор.

«Народ за спиной художника…»

Народ за спиной художникаИ за спиной Ботвинника,Громящего осторожненькоТалантливого противника.Народ,   за спиной мастераНетерпеливо дышащий,Но каждое слово   внимательноСлушающий   и слышащий,Побудь с моими стихами,Постой хоть час со мною,Дай мне твое дыханьеПочувствовать за спиною.

«Интеллигенты получали столько же…»

Интеллигенты получали столько жеи даже меньше хлеба и рублейи вовсе не стояли у рулей.

За макинтош их звали макинтошники,очкариками звали — за очки.Да, звали. И не только дурачки.

А макинтош был старый и холодный,и макинтошник — бедный и голодный,гриппозный, неухоженный чудак.

Тот верный друг естественных и точныхи ел не больше, чем простой станочник,и много менее, конечно, пил.

Интеллигент! В сем слове колокольцыопять звенят! Какие бубенцы!И снова нам и хочется и колетсяинтеллигентствовать, как деды и отцы.

Прощание

Добро и Зло сидят за столом.Добро уходит, и Зло встает…(Мне кажется, я получил талонНа яблоко, что познанье дает.)

Добро надевает мятый картуз.Фуражка форменная на Зле.(Мне кажется, с плеч моих сняли груз,И нет неясности на всей земле.)

Я слышу, как громко глаголет Зло:— На этот раз тебе повезло. —И руку протягивает ДобруИ слышит в ответ: — Не беру.

Зло не разжимает сведенных губ.Добро разевает дырявый рот,Где сломанный зуб и выбитый зуб,Руина зубов встает.

Оно разевает рот и потомУлыбается этим ртом.И счастье охватывает меня:Я дожил до этого дня.

Домик погоды

Домик на окраине.   В сторонеОт огней большого города.Все, что знать занадобилось мнеОтносительно тепла и холода,Снега, ветра, и дождя, и града,Шедших, дувших, бившихв этот век,Сложено за каменной оградойК сведенью и назиданью всех.

В двери коренастые вхожу.Томы голенастые гляжу.Узнаю с дурацким изумленьем:В День Победы — дождик был!Дождик был? А я его — забыл.

Узнаю с дурацким изумленьем,Что шестнадцатого октябряСорок первого, плохого года,Были: солнце, ветер и заря,Утро, вечер и вообще — погода.Я-то помню — злобу и позор:Злобу, что зияет до сих пор,И позор, что этот день заполнил.Больше ничего я не запомнил.

Незаметно время здесь идет.Как романы, сводки я листаю.Достаю пятьдесят третий год —Про погоду в январе читаю.Я вставал с утра пораньше — в шесть.Шел к газетной будке поскорее,Чтобы фельетоны про евреевМедленно и вдумчиво прочесть.Разве нас пургою остановишь?Что бураны и метели все,Если трижды имя РабиновичНа одной сияет полосе?

Месяц март. Умер вождь.Радио глухими голосамиГолосит: теперь мы сами, сами!Вёдро было или, скажем, дождь,Как-то не запомнилось.   Забылось,Что же было в этот самый день.Помню только: сердце билось, билосьИ передавали бюллетень.

Как романы, сводки я листаю.Ураганы с вихрями считаю.Нет, иные вихри нас мелиИ другие ураганы мчали,А погоды мы — не замечали,До погоды — руки не дошли.

После реабилитации

Гамарнику, НачПУРККА, по чинуне улицу, не площадь, а — бульвар.А почему? По-видимому, причинав том, что он жизнь удачно оборвал:

в Сокольниках. Он знал — за ним придут.Гамарник был особенно толковый.И вспомнил лес, что ветерком продут,веселый, подмосковный, пустяковый.

Гамарник был подтянут и высоки знаменит умом и бородою.Ему ли встать казанской сиротоюперед судом?Он выстрелил в висок.

Но прежде он — в Сокольники! — сказал.Шофер рванулся, получив заданье.А в будни утром лес был пуст, как зал,зал заседанья после заседанья.

Гамарник был в ремнях, при орденах.Он был острей, толковей очень многих,и этот день ему приснился в снах,в подробных снах, мучительных и многих.

Член партии с шестнадцатого года,короткую отбрасывая тень,шагал по травам, думал, что погодахорошая   в его последний день.

Шофер сидел в машине развалясь:хозяин бледен. Видимо, болеет.А то, что месит сапогами грязь,так он сапог, наверно, не жалеет.

Погода занимала их тогда.История — совсем не занимала.Та, что Гамарника с доски снималакак пешку   и бросала в никуда.

Последнее, что видел комиссарво время той прогулки бесконечной:какой-то лист зеленый нависал,какой-то сук желтел остроконечный.

Поэтому-то двадцать лет спустябольшой бульвар навек вручили Яну:чтоб веселилось в зелени дитя,чтоб в древонасажденьях — ни изъяну,чтоб лист зеленый нависал везде,чтоб сук желтел и птицы чтоб вещали.

И чтобы люди шли туда в бедеи важные поступки совершали.

Комиссия по литературному наследству