Попс - Владимир Козлов

День серый, пасмурный. С крыши капает. От остановки отъезжает трамвай.

Голова болит — вчера выпили много водки. Потом, когда трахались с Валей, я долго-долго не мог кончить.

В квартире, за закрытой дверью комнаты, скрипит дверь. Слышны шаги, снова скрипит дверь.

— Это дедушка, — говорит Валя. — Она открыла глаза и смотрит на меня. — Мы втроем здесь живем: он, мама и я. Три поколения. Мама уже ушла на работу.

— И ты всю жизнь живешь в этой квартире?

— Практически да. Правда, я уезжала на год. В Германии жила, с одним немцем. Он здесь альтернативную службу проходил. Анархист по жизни — типичный западный анархист. Хорошо быть анархистом на всем готовом. Ну и я с ним жила…

— Замужем?

— Нет. А неплохо было бы. Получала бы сейчас алименты… — Валя хмыкает.

— У тебя что, ребенок?

— Нет, ребенка нет, слава богу. Там, в Германии, как во всех жирных странах, алименты платят независимо от того, дети есть или нет. Но я особенно не стремилась за него замуж. И он, похоже, тоже не горел желанием жениться. Чтобы анархист — и женат? Но сделал мне визу, тусовались мы с ним, жили по сквотам, ездили по Европе — Берлин, Амстердам, Копенгаген, Милан. Потом надоело мне все, и я вернулась.

— Не понравилось?

— Можно сказать и так. Не люблю я Европу. Она буржуазная вся насквозь. Даже панки — и те буржуазные, потому что для них — это поза… Ладно, ты, наверно, в туалет хочешь? Пошли, покажу.

Валя вылезает из-под одеяла. У нее белое, бледное тело. От холода кожа покрывается пупырышками. Она набрасывает халат. Я надеваю рубашку.

— На дедушку не обращай внимания. Он в маразме уже, так что не слушай его и не отвечай, если будет что спрашивать. Или отвечай, что попало. Ему все равно. Нет, раньше он был что надо, настоящий левый…

— Что значит — левый?

— Ну, коммунист. Кто еще может быть левый? А правые — это буржуи, разве нет? Всякий Союз правых сил, Хакамада облезлая…

Валя открывает дверь комнаты, выходит. Я иду за ней. В конце длинного коридора — кухня, с другой его стороны — входная дверь и еще две двери. Валя идет в сторону кухни. Дед в расстегнутой выцветшей пижаме — видны седые волосы на груди — сидит за кухонным столом и мешает ложечкой чай в большой чашке.

Валя говорит:

— Вот здесь.

Она включает свет, я захожу в туалет. Она говорит:

— Доброе утро, дедушка.

— Доброе утро, — отвечает он. Его голос дрожит, слова еле разобрать.

Пьем с Валей чай на кухне. Дед убрался в свою комнату. К чаю — один только черствый батон.

— С одной стороны, у нас сейчас трудные времена, — говорит Валя. — А с другой стороны, аскетизм — это тоже неплохо. — Она улыбается. — Дедушкина пенсия вся уходит на лекарства, маме в библиотеке платят копейки, а я пока не работаю…

— А чем ты занимаешься?

— Ничем. Работала в магазине, но меня оттуда выгнали…

— За что?

— Потом расскажу, сейчас неохота. А до этого я училась. В МГУ, на историческом. Вылетела в летнюю сессию. Что-то отовсюду меня выгоняют. Плохая примета.

* * *

— Закройте окно, хорошо? — говорит Валя.

Мы репетируем в «каморке». Валя сидит на усилителях с бутылкой пива.

— Не надо, пожалуйста, — подает голос Леха. — Я тут в углу вообще спарюсь.

— Не спаришься, — говорю я.

— Коллеги, проявите жалость…

— Ну, если девушка просит… — говорит Курт.

— Вот, все вы против меня сегодня…

— Ладно, поехали. На три счета…

Леха вступает, потом я и Курт — и сразу «разъезжаемся».

— Стоп, стоп, стоп! — кричу я в микрофон. — Леха, куда ты так гонишь?

— Извиняюсь, коллеги, извиняюсь…

В «каморке» — я и Валя. Леха и Курт пошли покурить. Мы целуемся. Я сую руку Вале под свитер, трогаю грудь. Она сегодня без лифчика.

— Они долго будут курить? — спрашивает Валя.

— Не знаю. А ты что, предлагаешь?..

— Ну а что? Нет, шучу. Не успеем.

* * *

По бокам аллеи — черные голые деревья. Над усадьбой Ленинские Горки низко нависают серые облака. Под деревьями — корка грязного снега.

— Я здесь был всего один раз, в школе, в первом классе… — говорю я Вале. — Весной, на какую-то годовщину. Тогда было много народу, не то, что сейчас. Но я почти ничего не помню…

— Нет, я несколько раз была. И давно, и недавно… Но мне сейчас тоже нравится больше, когда нет всяких зевак. А то приезжают гоблины, просто от нечего делать, вопросы задают идиотские…

Мы заходим в «Большой дом». Тетка в кассе говорит:

— Вы подождите, ребята, сейчас группа должна приехать — китайцы. С ними тогда обойдете дом…

— А можно как-нибудь без китайцев? — спрашиваю я.

— Ну, можно и без китайцев. Надежда Сергеевна, проведите ребят по дому, пока китайцы не приехали.

Идем за Надеждой Сергеевной — маленькой худой старушкой — по анфиладе комнат усадьбы. В комнатах — спертый, «нафталиновый» запах. Я его ненавижу. Хочется скорее на улицу.

— А вот в этой комнате Владимир Ильич умер, — говорит Надежда Сергеевна. — Причем, говорят, что перед смертью он попрощался со всеми. А вообще, он очень много работал и мало отдыхал — и в этом одна из причин ранней смерти. После первого инсульта врачи говорили ему, что надо отдыхать. И он все собирался, собирался, но так и не собрался. Другие отдыхали — и Троцкий тот же, и Киров. На охоту ездили, в Крым…

У крыльца топчутся два десятка китайцев. Почти у каждого — фотоаппарат или видеокамера. Они галдят на своем языке.

— Интересно, нафига они сюда приперлись? — говорю я. — Потому что коммунисты или просто так, от не фиг делать?

— Какие в Китае коммунисты? — отвечает Валя. — Какой там вообще может быть коммунизм? Так, ширма одна. Но ведь, гады, не признают открыто, что коммунизма давно у них нет, что обычная капиталистическая страна, только со своими китайскими фишками…

— Что, не любишь китайцев? За что?

— За это и не люблю. За осквернение светлых идей.

Сидим на скамейке у гаража. На соседней скамейке мент жмет на кнопки телефона — набирает «эсэмэску» или играет в игру.

— Может, не будем ждать? — спрашивает Валя. — Обошлись бы без этой машины…

— Давай посмотрим, раз уж приехали, — говорю я. — Мне интересно. Тем более, ты ее видела, а я — нет.

Мент отрывается от телефона.

— Машину и я вам могу показать. Только я про нее ничего не знаю — рассказать не смогу.

— Не страшно. Посмотрим — и все, — говорю я.

Мент встает, подходит к гаражу, отпирает дверь.

— Теперь зажимайте уши — сигнализация запищит.

В тускло освещенном гараже — «роллс-ройс» с крылатой статуэткой на капоте. К передним колесам приделаны лыжи, вместо задних — гусеницы.

— Прислали из Англии специально для Ленина. Для зимы переделали в Питере, на Путиловском заводе. Скорость по снегу около двадцати километров в час. Все, больше ничего не знаю.

— А он на ней ездил? — спрашиваю я.

— Кто — он?

— Ну, Ленин…

— Может, и ездил, а может, и нет. Хуй его знает.

Идем к остановке автобуса. Валя говорит:

— Вот это время было, да? Революция, все рушится, строится что-то новое… Кайф. Не то, что сейчас — какая-то гнусная буржуазная жопа. Сделать бы сейчас революцию, да?

— Не могу себе это представить.

— Ну, не такую, конечно, как в семнадцатом. Ну, а возьми Украину — они же сделали. Правда, буржуазную, но все равно…

— По-моему, все это лажа. Революция, не революция — ничего не меняется. У власти всегда остается говно, нормальные люди во власть не идут, а если идут, то сами становятся говном.

— А я верю, что изменить что-то можно. Просто я слишком ленивая. Нет, не ленивая даже. Мне не хватает энергии. Но я не знаю, где ее взять. Да, кстати, я тебе принесла Бакунина… — Валя раскрывает рюкзак, достает книгу.

— Зачем?

— Как зачем? Почитаешь. Самообразование все-таки.

— Знаешь, наверно не стоит. Неохота мне что-то его читать. Зачем загружать себя тем, что не интересно?

— Ну, как знаешь. А что ты сейчас читаешь вообще?

— Лимонова. «У нас была великая эпоха».

Она прячет книгу обратно в рюкзак. На берегу реки стоит с удочкой мужик в резиновых сапогах.

Я спрашиваю:

— Неужели, здесь есть рыба?

Валя не отвечает. Нас обгоняет автобус с китайцами. Они пялятся в окна.

* * *

Шереметьево-2. Я провожаю маму. Она летит с группой на семинар в Венгрию. Вокруг нее толпятся дядьки с портфелями, из-под расстегнутых курток видны белые рубашки и галстуки.

— Саша, нужен Михайлов, — говорит мама.

Я перебираю подписанные конверты с паспортами, нахожу Михайлова, даю маме. Она протягивает конверт невысокому плотному мужику с усами, в кожаном черном пальто. Он отходит.

— Молодой человек, у меня к вам один вопрос, — говорит дядька в кепке. — А гостиница в Будапеште — она сколько звезд? И звезды там соответствуют европейскому уровню, или там сервис чисто славянский?