Читающая кружево - Брюнония Барри

Место, где сошлись нити, будто связало двух женщин. Старуха понятия не имеет, что эта молодая девушка — Ева, ныне матрона средних лет. Она нездешняя и не видела Еву в юности. Но, пусть даже она ничего не знает, что-то между ними изменилось. Когда уборщица заканчивает работу и спускается, Ева впервые предлагает ей чашку чаю. Старуха, разумеется, отказывается — это не принято, и в любом случае она застенчива и неохотно завязывает разговор. Менять стиль отношений в конце жизни трудно, а может быть, и невозможно. И все-таки что-то стало по-другому, и обе это чувствуют.

Сегодня Ева показывает мне множество своих воспоминаний — по крайней мере одно на каждые десять лет жизни: ферма в Ипсвиче, где она выросла, свадьба с Дж. Дж., рождение Эммы. Скрип открываемой двери становится голосом Евы, который звучит с привычным великосветским акцентом. Она задает вопросы, будто пытается читать кружево в попытке понять, что случилось.

«Я умерла? Ушла? Моя жизнь окончена?»

— Да, — отвечаю я вслух, и это слово витает в комнате, эхом отражаясь от стен. — Ты умерла. Я здесь, чтобы разобрать твои вещи, — больше никто этого сделать не может. Посторонние не притронутся к вещам, которые ты считала самыми ценными. Я занимаюсь этим не по своему желанию — больше всего мне хочется уйти отсюда и никогда не возвращаться. Нет, я это делаю, потому что знаю: такова твоя воля.

Глава 13

Читающая должна сначала очистить кружево, потом Вопрошающего, потом себя. Это делается, чтобы чтению не мешали ни влияние прошлого, ни надежды на будущее. Вопрос задают в пустоту.

Руководство для Читающих кружево

Большую часть утра я провела в кладовке Евы, разбирая вещи. Это стало ритуалом. Вот чем я занималась каждый день в течение нескольких недель. Весь дом заставлен коробками — одни предназначены Бизеру и Анне, другие — Мэй, третьи — «Кругу», то есть женщинам с Острова желтых собак. Сегодня я запаковала последнюю коробку, маленькую, совсем легкую. В ней лежит то, что я заберу с собой.

Посторонний человек, попавший в эту кладовку, судил бы о Еве по вещам, которые остались после нее, хотя невозможно понять, были они ей нужны, или это просто разнородное барахло, которое убрали с глаз подальше, не найдя для него места. Но для постороннего они обретут смысл и могут показаться признаками помешательства. Вот почему я должна разобраться в доме, прежде чем уехать. Мне нестерпима мысль о том, что кто-то будет судить Еву. Я знаю, каково это — когда тебя осуждают.

Обувные коробки — великолепный пример. В кладовке их не меньше шестидесяти. Я нахожу ботинки, которые дедушка дарил нам каждое Рождество, пока был жив. Меня захлестывают воспоминания — все мы стоим в ванной и мочим новые ботинки.

— Обувь должна высохнуть на ноге, — наставлял дедушка.

Мы целый день ходили по дому, скрипя мокрой обувью, и оставляли на мраморных полах и восточных коврах влажные следы, точно улитки. Если ботинки не успевали высохнуть, дедушка не позволял нам снимать их на ночь. Мы ложились спать не разуваясь и наутро просыпались с насморком, но в идеально сидящей обуви.

В задней части кладовки на полу стоят еще коробки, все одинаковые, с ярлыком обувной фабрики дедушки. В них лежат подарки, которые в детстве мы дарили Еве на Рождество и на день рождения. Например, набор гребней и расчесок, которые я украсила горным хрусталем. Чересчур броско для утонченных вкусов Евы, но она говорила всем, как это красиво и оригинально. Я нахожу статуэтку, украшенную ракушками и стекляшками, которую слепила для нее однажды. Все это вещи, которым Ева не нашла применения, но не могла с ними расстаться.

— В нашей семье растет художник, — сказала она, развернув подарок.

Ева ошиблась. Художником в нашей семье была Линдли, а не я.

И все-таки статуэтка долгие годы занимала почетное место на каминной полке, пока ракушки не начали отваливаться, оставляя после себя зеленые пятна клея. Когда они осыпались почти все, Ева завернула статуэтку в ту же самую цветную бумагу, из которой она нарезала закладки для Библии, и убрала в красивую коробку, перевязанную французской ленточкой. Ракушки лежат в складках оберточной бумаги, рядом со статуэткой, точь-в-точь как любимые вещицы покойного, положенные в гроб безутешными родственниками.

Я открываю следующую коробку — она полна фотографий. В кладовке много одинаковых коробок, и я поднимаю крышки двух соседних, чтобы посмотреть, есть ли еще фото. Да, битком набито. Это фотографии Мэй, начиная с самого детства. Фотография ее матери, моей бабушки Элизабет, первой жены деда. Непослушные волосы Мэй, которые старательно заплетали в косы, чтобы укротить, все-таки вырывались на волю и окружали голову словно нимб. Еще несколько снимков бабушки с мужем — они стоят возле машины или играют в гольф. Более поздние фото — дедушка и Ева, его вторая жена и мать Эммы. В одной из коробок лежат общие фотографии, в том числе с Кэлом, в первые годы его брака с Эммой, до того как начались проблемы.

Фотографии цветов Евы — розы, гортензии, пионы. Сначала мне кажется, что снимки лежат беспорядочно, но, открыв четвертую коробку, я понимаю, что на самом деле есть система. Фотографии разложены по темам. Отдельная коробка посвящена каждому из нас и нашим друзьям. Миниатюрные солнечные системы. Например, фотографии Бизера с его второго дня рождения: он сидит во главе стола, до запястья погрузив ручонку в торт, а остальные хохочут, как будто это самое смешное зрелище на свете.

Я покуда не нашла фотографий Линдли и тети Эммы, не считая снимка, на котором она с Кэлом. И не так уж много моих. Фотографий Бизера и Мэй гораздо больше. Но я понимаю, о чем думала Ева: где-то наверняка должны быть коробки, посвященные нам.

Я тянусь к объемистой коробке. Она весит больше, чем я думала, и падает на пол, вздымая облачко пыли. В ней не фотографии, а книги.

Узнаю старую семейную Библию. Отдельные страницы заложены полосками выцветшей оберточной бумаги. Я поднимаю книгу с пола — она тяжелее, чем кажется. Удержать ее на весу можно только двумя руками. Я недооценила вес Библии, и она выскальзывает из моих пальцев. Закладки разлетаются — беззвучно и легко, точно осенние листья.

Я открываю книгу и читаю один из отмеченных стихов. Евангелие от Иоанна, 15:13: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих».

Я откладываю Библию. Она должна достаться кому-нибудь из нашей семьи — например, Эмме. А может быть, Бизеру и Ане. В коробке есть еще кое-что — одинаковые тетради в кожаных переплетах. Обе кажутся знакомыми. Я открываю первую. Она исписана рукой Евы. Я ее уже видела — там размышления и отчеты о чтении кружев. Нечто среднее между дневником и инструкцией. На первой странице заглавие: «Руководство для Читающих кружево». Я открываю наугад.

«Чтение для невесты в день свадьбы.

Вуаль невесты — самое приятное для чтения кружево. В нем — все возможности. Благодаря священной природе брака в вуали невесты редко кроется что-нибудь тревожное — обычно в ней видно красоту жизни и движение вперед. В кружеве часто можно рассмотреть лица детей, а порой даже внуков, которые будут у семейной пары.

Если вуаль представляет собой длинный кружевной шлейф, который надо поддерживать, нередко Читающая видит фигуры предков, несущих шлейф, который как будто плывет, хотя сила притяжения вроде бы должна этому препятствовать. Радость невесты по поводу свадьбы часто соотносится с количеством людей, поддерживающих шлейф».

Все так знакомо. Я уже читала это раньше. Наверняка. Пролистываю тетрадь до конца. Иногда Ева подробно описывает сеансы чтения, иногда пишет о разных типах кружев. Если при чтении подавали чай, его состав порой детально описан, заодно с наставлениями по завариванию. Вперемежку с этими записями — ежедневные заметки, обычно о цветах. Наблюдения над гиацинтами и корнуоллскими розами. Обрывки старинных изречений на полях. Поэтические строчки — Гете, Спенсер, Пруст. Поговорки вперемежку с прогнозами погоды — но каждая запись неизбежно возвращается к основной теме, точь-в-точь как нить, проходящая через замысловатое бельгийское кружево, непременно выходит в центр.

Я ощущаю присутствие Евы. И снова плачу. Может быть, разбор вещей не такая уж хорошая идея. Это чересчур тяжело. Ощущаю чью-то руку на плече. Жест утешения. Я не оборачиваюсь, чтобы посмотреть. Несомненно, это Ева. Она направляет мой взгляд в сторону второй тетради. Я поднимаю ее с пола. Хотя тетради совершенно одинаковы по цвету и размеру, вторая оказывается гораздо тяжелее. Слишком тяжелая, чтобы удержать, и я чуть ее не роняю. Рука Евы тянется, чтобы помочь. Я открываю тетрадь.

Это дневник, который я вела в клинике Маклин, накачанная стелазином, с одутловатым лицом. Я писала о случившемся — так, как помнила. Почерк мелкий, волевой, сдержанный — не похоже на рукопись сумасшедшей. Как оказалось, мои записи стали пропуском на выход из больницы. Понятия не имею, какова в них доля истины. Если я чего-либо не помнила, то сочиняла. Придумывала. Заполняла пробелы.