Летописец. Книга перемен. День ангела (сборник) - Дмитрий Вересов

– Ты знаешь, Мишаня, если уж речь зашла. Ты знаешь, я ведь Эльзе Генриховне, ну, Розеншен – она любила, когда ее по фамилии называли, она говорила, что девушек на высших курсах – или где она там училась? – всегда называли по фамилии, – так вот, я просто всем обязана Розеншен. Она меня иногда в приюте навещала и все удивлялась, что у мамаши-пьяницы родился такой здоровый ребенок. Она говорила, что неспроста, а раз неспроста. Ну, тут уж я не поняла про судьбу. Она сложно объясняла. Про встречи, связующие нити, избранность. Нет, я не понимаю, кто там кого избирает и зачем. Мне на картах проще. Мне Дора Яновна на картах гадает, вот там все понятно. Полгода назад выпал в ближней дороге пиковый король, роковой. Мы с тобой и встретились. Помнишь? Когда меня после вечерней смены тот гад в темную подворотню тащил, а ты меня отбил, Мишенька. А почему ты роковой, Мишенька? Неверный?

– Что?

– Да ты не слушаешь! Ах ты.

– Лиска, с ума ты сошла! Не дерись, я слушаю. Мне про твою Розеншен страшно интересно, а роковой не я, а «тот гад», что тебя тащил.

– Так если ты не роковой, то почему не женишься? Мишаня? Как было бы славно. У меня же комната своя, и соседки хорошие. Дора Яновна гадает, а Дания – трезвая дворничиха. Ну ладно, не сердись, не буду я про женитьбу. Тебе институт заканчивать. Какая там семья! Да, так вот, Розеншен. Когда мне четырнадцать исполнилось, она меня взяла под белы рученьки и свела в театр Красной армии, в костюмерную. У нее в театре был знакомый артист, Василий Петрович Дерюгин. Он ей и сказал, что помощницы в костюмерную нужны – ну, сметывать там, ниточки прокладывать да вытаскивать, костюмы развешивать да гладить, меня и взяли ученицей по разрешению директора Леонида Сергеевича Вивьена. Он добрый был, Леонид Сергеевич, но строги-и-ий!.. Все артистов гонял, все ему не так да не эдак. Ему, как он говорил, «вся эта самодеятельность» не нравилась, он говорил, актерская профессия – это не только талант и образ жизни, но и труд. И будьте добреньки, товарищи работники сцены, потрудитесь играть, а не орать и не руками по клубам размахивать, как вы привыкли в вашем бывшем передвижном «Красноармейце» – так театр назывался, пока его Леониду Сергеевичу не отдали.

– Лиска, а что потом с Розеншен стало? – перебил Михаил.

– Ой, знаешь, – взволновалась вдруг Алисия, так что короткие реснички затрепетали и заиграли ювелирно-крошечной радугой, – ой, это самое интересное! Когда за ней пришли перед войной, когда всех немцев решили фашистами считать и вывозили куда-то, ее не оказалось в квартире. Она одна жила, ее почему-то не уплотнили – я думаю, эти, из домового комитета, ее просто испугались. Ну во-от. За ней пришли, а квартира-то пустая: ни картин, ни занавесок, ни одежды, ну ничегошеньки. Только рассыпаны по всему дому сухие розовые лепестки, как будто картины осыпались. У нее картины были все сплошь с цветами, с роскошными букетами, с розами. Знаешь, Мишенька, я чайник поставлю.

Алисия вынырнула из-под одеяла, поправила рубашечку с прошивками, набросила халатик и, поглядывая через плечико, подпоясалась потуже, чтобы лишний раз намекнуть, что такую талию поискать. Вскоре прибыл чайник – шоколадный глазурованный слон с оббитой по нижнему обводу эмалью. Алисия сдернула со стола зеленый плюшевый газон скатерти с бомбошками и водрузила раскаленного слона на голое, во многих местах обожженное дерево. Потом достала из буфета-развалюхи заварочный чайничек – белого слоненка – и чашки, Михаилу – с веткой персидской сирени, себе – с незабудками. Над столом легонько раскачивалось здешнее светило – абажурчик, гордость Алисии, сооруженный ею из старой занавесочной кисеи, пышными складками уложенной на проволочный каркас – по образу и подобию кринолина.

Чаепитие, так уж у них повелось, означало конец свидания, но сегодня свидание прерывала сама Алисия, и Михаил был благодарен ей за тактичность. Лисонька обладала тонким чутьем и не могла не заметить, что Михаил по какой-то причине оказался во власти настроения, непонятного ей, а раз непонятного, то вполне может быть, что и небезопасного для взаимности их чувств.

Но перед самым расставанием она не удержалась и попросила любезного дружка задержаться на минутку, чтобы показать ему что-то интересное. Алисия скользнула за шторку, закрывающую нишу, которая заменяла гардероб, и завозилась там, кажется, даже напевая. Вскоре шторка была отброшена и на вытертый коврик, словно на просцениум, шагнула Алисия в изумительном новогоднем наряде, который был ей, однако, слегка великоват. Она не очень грациозно повернулась на доставшейся от кого-то высокой довоенной танкетке, совсем не подходившей к платью. Высоко взметнулась юбка на крахмальном чехле, замерцали блестки, выложенные метельным узором, жеманно скрипнул сложно вырезанный белый лаковый поясок.

– Вот беда, туфель подходящих нет и взять негде, – не дожидаясь комплиментов, посетовала она.

– Необыкновенно красиво, – одобрил Михаил, – я такое только в театре видел.

– Не видел, не видел, – засмеялась Алисия, – это не театральный костюм, это такая новая парижская мода. Таких платьев у нас еще совсем мало. Смотри: плечи и грудь обтянуты, то есть должны быть обтянуты, вот так плотненько, – это же не на меня платье. И смотри, сколько юбок – целых три, подкрахмаленные. Вообще-то говорят, что есть такие упругие специальные сеточки, они держат форму юбки, но где их раздобыть-то? О-хо-хо. А наши девушки все мужские пиджаки с квадратными плечами заказывают, все мужиков по привычке заменять хотят, как в войну. И тебе – у станка, и тебе – за рулем, и тебе – сварщицами. Но я точно говорю: скоро все такой фасончик будут носить, снова станут барышнями в кудряшках-барашках пришпиленных, в пышных юбочках или совсем узких, так что шагу не шагнуть, и в туфельках-лодочках.

– Ты, выходит, у нас самая прогрессивная модница, Лиска?

– Нет, куда мне, – загрустила Алисия, – тут материя такая дорогая, как для самых знаменитых актрис, как для Любови Орловой, например. Но я себе тоже что-то такое к лету сошью, хоть из штапеля. У меня теперь выкройка есть. А это платье одна девушка заказала, ей кто-то сказал, что я на заказ хорошо шью, она и пришла. Ты же знаешь, Мишаня, что я не только на «Большевичке» смену мотаю – я там эту комнату отрабатываю, – я просто шить люблю красиво. Я потом обязательно в какой-нибудь театр поступлю в костюмерную.

* * *

Лисонька обитала в том конце Коломенской, что ближе к Разъезжей. Двор ее колодец был четвертым в цепочке проходных дворов, если идти с Коломенской, и четвертым же, если входить с Лиговского проспекта. Двор навсегда пропах сырой городской копотью, змеился трещинами, шуршал осыпающейся штукатуркой, скрипел полуживыми лифтами в полопавшихся стеклянных коконах, завывал гнусавой кошачьей разноголосицей, шмыгал растрепанной метлой дворничихи Дании, Лисонькиной соседки, шаркал разбитой человеческой обувью, по светлому времени цокал опасливыми каблучками, сокращающими свой путь, выдувал гнилой картофельный туман из подвальных отдушин, плескал небесной водой из водосточных труб. И редко-редко, лишь в первые дни настоящей зимы, замирал в благоговении, принимая снежное причастие.

Снег так и сыпал, освещая темный колодец. Замерзший лунный свет – вот что это был за снег. От уровня крыш он падал прямо, целеустремленно, а потом, на уровне проходных арочных тоннелей, на уровне окон Лисонькиного первого этажа, где водились сквозняки особой дворовой породы, заплетался плотными смерчиками, лезущими за пазуху и сбивающими дыхание.

До институтского общежития на 7-й Красноармейской путь был нельзя сказать чтобы близкий, но сегодня, несмотря на наступившую в одночасье зиму, Михаил радовался этому обстоятельству. Ему необходимо было побыть одному и многое решить для себя.

Милая Лисонька-Алисонька, девушка для удовлетворения определенных желаний, оказалась чуть ли не сестренкой, а связь их – чуть ли не кровосмесительной. Так он понимал. Только объяснить все это Лисоньке невозможно. Даже если он расскажет ей об обстоятельствах своего рождения, о знакомстве с Розеншен и о том, что Алисия появилась на свет как раз после того, как семья Михаила уехала из Ленинграда в Забайкалье, она поймет все не так и лишь порадуется совпадению.

Что же теперь делать-то, а? До сих пор все было так просто. То есть нет, далеко не просто, но, по крайней мере, понятно: Лисонька – для постели, для отдыха, особенно когда доведет Лидия, редко допускавшая «до тела», но, как он убедился, девушка не без определенного опыта. А Лидия – для. Лидия, вероятно, будущая жена. Почему бы и нет, если ей так хочется. Или и не хочется ей вовсе?

Жалко Лисоньки-сестрички, но с ней разлука предстоит. Если уж Розеншен говорила – судьба, то.

Нет, какая судьба?! Он тоже ничего не понял. Связующая нить? Все равно непонятно. Впрочем. Связующая нить? Вот именно. Связь с прошлым, которое он забыл и предал в суете, а она явилась и напомнила – почтовая голубка, скользящая меж времен, словно иголка с ниткой меж переплетениями ткани. Скользящая лишь в один конец: донесла весть и погибла. Донесла весть и выскользнула из пальцев, потерялась, потому что ниточка, длиною в самый раз, закончилась, потому что назад возврата нет, а есть только память. Память – весть из воистину существующего в неведомых пределах прошлого, из тех времен, где молоды и исполнены любовью мама и папа.