Смерть президента - Виктор Пронин

— Без тебя здесь было ничего.

— Со мной, без меня… Какая разница? Знаешь, какое расстояние от любви до ненависти?

— Шаг.

— Дурак. Никакого шага нет. Они впритык идут. А на границе, там, где они соприкасаются, любовь и ненависть сливаются во что-то одно… И никто не знает, что это… Нет между ними расстояния. И различия нет. Понял?

— Пытаюсь.

— Еще любовь не кончилась, а уж ненависть началась… Эта ненависть и отравляет, и обостряет любовь… И никто, начальник, не может сказать, где кончается любовь и начинается ненависть. Никто не может определить, когда ненависть кончилась и уже пошла, пошла родимая — любовь. Верно говорю? — повернулся Пыёлдин к Анжелике.

— Ой, Каша… Какой ты умный!

— Да? — недоверчиво спросил Пыёлдин.

— Ты же и сам знаешь!

— Ну, ладно… С тобой мы еще разберемся. — Пыёлдин с трудом отвел глаза от Анжелики. — Значит, так… Скажи спасибо этой красавице… Она смягчила мое сердце, уставшее от злобы и несправедливости… Красиво говорю?

— Слушал бы и слушал, — ответил Суковатый.

— Остановись, начальник, не надо… Ты бы со мной так никогда не поступил, а я с тобой вот поступаю. Великодушно. Как еще можно сказать? Ну, поднатужься, подумай… Как я с тобой поступаю?

— По справедливости?

— Нет. По справедливости ты уже пять минут назад должен лежать рядом с этим хряком, — Пыёлдин ткнул ногой мертвого охранника. — Я с тобой поступаю несправедливо. Но ты будешь этому рад. Значит, так… Бери за ноги этого борова и волоки в лифт.

— Хочешь хлопнуть там?

— Тю, дурной! — рассмеялся Пыёлдин. — Повезешь груз, — он показал на охранника. — Лично. Предупредишь охрану — сюда соваться не надо. Каждая их попытка будет стоить жизни десяти заложникам, — Пыёлдин кивнул в сторону гостей, которые, затаив дыхание, ловили каждое его слово. — Десять человек в таком примерно состоянии, в каком пребывает этот несчастный охранник, загружаю в лифт и отправляю вниз. На предмет выгрузки и достойных похорон. В полном соответствии с личными заслугами каждого. Вопросы есть? Вопросов нет.

— Они блокируют лифт, — негромко сказал Цернциц.

— Ни в коем случае! Он им самим нужен. Для связи. Лифтом мне будут записочки посылать, требования всякие, угрозы, предупреждения, просьбы и мольбы… Я тоже им буду записочки посылать… С требованиями, угрозами и мольбами… Лифт нужен обеим сторонам. А если они его блокируют… Ну что ж, пусть ловят заложников внизу… У этого Дома хорошая высота. Знаешь, чем она хороша? — спросил Пыёлдин у Цернцица.

— Видно далеко?

— И ты, Ванька, тоже дурак. Человек, выброшенный из окна семьдесят какого-то этажа, к земле подлетает уже мертвым. И, таким образом, он избавлен от тяжких, непереносимых страданий. Сердце его разрывается от ужаса где-то на уровне пятидесятого этажа… Усек? На асфальт падает уже не человек, падает мешок мяса и костей. Вопросы есть? Вопросов нет. А ты чего ждешь? — обратился он к Суковатому. — Тащи хряка в лифт, — он снова ткнул ногой мертвого охранника. — Повторяю — осади охрану. Иначе… Как это в песне поется… Летите, голуби, летите… Как там дальше? Народам мира отнесите наш братский пламенный привет! Надо же, вспомнил! — восхитился собственной памятью Пыёлдин. — И еще тебе задание… Раззвони на радио, телевидении, в газеты, своим приятелям и приятельницам… Знаю, есть у тебя приятельницы среди заключенных… Некоторые просто необыкновенной красоты, верно? Не столь, конечно, — Пыёлдин бросил быстрый взгляд на Анжелику, — но тоже ничего… А тебе других и не надо… Так вот, пусть и там знают — получилось у Каши, все получилось. А если кто в штаны наложил, пусть срок свой досиживает, пусть на нарах догнивает. Вопросы есть?

— Вопросов нет, — поспешил ответить Суковатый и, подавляя униженность своего положения, крякнув и налившись от натуги кровью, поволок охранника к лифту, ухватив того за ногу. Что бы ни думал Суковатый о Пыёлдине, как бы ни материл его про себя, но надеялся, что тот все-таки не пустит ему пулю вслед, не должен. Когда он подволок труп к самому лифту, тащить стало легче — кровавые лужи уменьшили трение, и в кабину громоздкое тело скользнуло совсем легко.

Разогнувшись, Суковатый оглянулся.

— Спасибо хоть бы сказал! — рассмеялся Пыёлдин.

— Спасибо, Каша… Много доволен… До встречи, — не удержался Суковатый от легкой угрозы.

— Рискуешь, начальник.

— Я знаю, — ответил тот и медленно, стараясь неторопливыми движениями утвердить собственное достоинство, нажал кнопку первого этажа. И Пыёлдин не удержался — дал, все-таки дал короткую очередь в дверь лифта, но сознательно взял повыше — пули прошли над самой головой помертвевшего начальника тюрьмы.

Кабина вздрогнула и, набирая скорость, со свистом провалилась вниз.

* * *

Глядя снизу, из города, на кристалл, мерцающий в ночном небе празднично и торжественно, нельзя было даже подумать о том, какие кровавые события разыгрались в нем. Истерзанные дневным зноем жители, прогуливаясь вокруг Дома, поглядывая на полыхающий светом верхний этаж, продолжали обсуждать веселящихся земляков. Нет, не было в их словах даже нотки доброжелательства. Проскальзывало явное осуждение, дескать, там, в небесах, веселятся, в общем-то, за их деньги, что вполне соответствовало истине.

Осуждение сменится сочувствием ранним утром, когда горожане услышат последние известия и содрогнутся от ужаса. Да что там горожане — мир вздрогнет от неслыханного злодейства, а изображение Дома обойдет все экраны мира и надолго, если не навсегда, станет символом беспредельного терроризма, захлестнувшего планету. И как-то вдруг всем станет ясно, что отныне ворочать мировыми событиями, играть судьбами людскими могут не только великие державы, вооруженные ракетами, танками, бомбардировщиками, атомными, водородными, вакуумными и прочими бомбами, оказывается, обыкновенная банда уголовников из двенадцати человек, вооруженная автоматами и парой гранатометов, которые добрые люди сперли для них на соседнем воинском складе, тоже может многое.

Проницательные люди остро почувствовали эту перемену — мир вошел в новую эпоху. История человечества уже не текла этаким мощным, но достаточно спокойным потоком с плавными поворотами, солидными перепадами высот, которые растягивались на многие километры и позволяли заблаговременно подготовиться к ним. Отныне история станет передвигаться во времени судорожными, болезненными рывками, причем далеко не всегда рывки эти будут направлены вперед, направление их будет самое непредсказуемое — в сторону, назад, вверх. И в основе каждого такого зигзага будет бессмысленный на первый взгляд акт терроризма. Но, опять же, только на первый взгляд. История, как и прежде, обладает несокрушимым здравым смыслом, и двигаться она будет, куда ей и предначертано, но теперь у нее появился новый способ отстаивать и утверждать этот здравый смысл.

Да, это так.

И каким бы жестоким и кровавым ни был каждый такой рывок, он несет в себе здравый смысл. Правда, становится очевидным он не сразу. Может, через поколение, через несколько поколений, но рано или поздно смысл рывка проясняется, делается понятным, и люди говорят себе — да, ребята, это был единственно возможный путь…

Как бы там ни было, можно утверждать, что побег Аркаши Пыёлдина вовсе не был неожиданной случайностью, побег был предусмотрен всем ходом исторического развития человечества. Возможно, сооружение линии электропередач и было затеяно для того лишь, чтобы одна из мачт оказалась на тюремном дворе. Может быть, и вертолеты придумали с единственной целью — чтобы взлетел однажды Пыёлдин с тесного тюремного двора и повернул ход истории.

Тогда зря переживал Пыёлдин перед побегом, зря терзался и сверлил темный потолок над нарами бессонными своими глазами. Его побег сорваться просто не мог.

В работу включились высшие силы.

И пришли на помощь.

Но можно выразиться иначе — высшие силы природы сделали своим орудием, выбрали карающим мечом и вершителем судеб народов уголовника, ворюгу и бомжа Аркадия Константиновича Пыёлдина.

Так бывает.

История иногда выкидывает и более замысловатые коленца, уж такой кандибобер исполнит, такой кандибобер, что люди за головы хватаются и верить собственным глазам, собственным ушам напрочь отказываются.

Тот же президент!..

Ну, да ладно, вздохнем и промолчим, чтобы не осквернять воздух словами гневными и неприятными.

И вот Пыёлдин, не больно велик ростом, нестриженый, с волосами, взмокшими под покойницкой маской, отощавший на тюремной баланде, в великоватом клетчатом пиджаке, в коротковатых штанах какого-то школьного покроя, с автоматом на животе, торжествующе осмотрел нарядную перепуганную толпу достойнейших людей города. Тысяча мужчин и женщин стояла перед ним и покорно ждала своей участи, стараясь показать готовность сделать все, что он только пожелает. Ему заглядывали в глаза и в то же время опасались, что он заметит взгляд и истолкует его как дерзость и непокорность.