Остзейские немцы в Санкт-Петербурге. Российская империя между Шлезвигом и Гольштейном. 1710–1918 - Сергей Гаврилов

В 1765 году Александр Вильбоа вынужден был просить об отставке, официально – по состоянию здоровья от последствий тяжелого ранения («ранен в голове»), фактически потому, что на его место претендовал бывший его подчиненный Григорий Орлов, фаворит императрицы. А. Н. Вильбоа уехал, как было принято говорить, в свои поместья близ Дерпта (Тарту). От досады шпынял там своих крепостных эстонцев, они прозвали его «злым генералом», по-эстонски «kuri kindral». Так и пошло потом название мызы – Куриста да Куриста, в смысле – «злое место». Там он и скончался в 1781 году и был похоронен на кладбище при приходской церкви в Вендене (эст. Вынну). Над могилой возвели склеп, ныне заброшенный, но все равно впечатляет – сразу видно, что не рядовой помещик здесь упокоился.

Часовня на могиле генерала А. Вильбоа. Старое кладбище Вынну. Июль 2010 г. Фото автора.

Портрет графа К. Сиверса.

Клиентом Б. Растрелли оказался и граф Карл фон Сиверс, фаворит императрицы Елизаветы, генерал-аншеф при Петре III, обер-гофмаршал императрицы Екатерины II. Он принадлежал к той ветви голштинских Сиверсов, которые не имели отношения к адмиралу Петру Ивановичу, но самостоятельно выдвинулись при национальной русской императрице, к голштинцам испытывавшей привязанность несказуемую. Биография Карла фон Сиверса представляет собой яркую иллюстрацию русской поговорки «из грязи – в князи», столь часто воплощавшейся в реальности в русской истории XVIII века. Камердинер помещика фон Тизенгаузена из Везенберга (эст. Раквере), он прибыл в Петербург и «за хорошие манеры» через служанок (!) попал ко двору Елизаветы Петровны, тогда опальной великой княжны. По официальной версии, Карл был хорош собой, умен и умел играть на скрипке – что доставило ему место подле Елизаветы «пить утром кофе» (кофешенк Елизаветы, 1735 г.). «Так как он отличался приятною наружностью и притом глядел здоровяком, то постепенно повышался на должностях придворнаго лакея, прислужника за императорским столом, старшего лакея, затем камер-юнкера, камергера и наконец гофмаршала… И вот теперь он проживает в своих великолепных поместьях, одним из первых Русских вельмож»[74]. Как делались карьеры!

Вполне вероятно, однако, что его появление при дворе Елизаветы и последующее возвышение не были случайными и сопрягались со способностью быстро выполнять деликатные поручения разного рода. Злые языки утвеждают, что Карл Сиверс доставил энную сумму от эстляндских помещиков для нужд своей покровительницы. Врут, наверное. Впрочем, кофе пить по утрам рядом с принцессой – дорогого стоит. В прямом и переносном смысле. Явно мало одного умения на скрипке играть. После ее восшествия на престол он назначается камер-юнкером к наследнику. Вскоре он успешно выполнил новое деликатное поручение – повидал будущую невесту великого князя и привез ее портрет.

Расположение Екатерины II к Карлу Сиверсу, проявляемое даже после свержения Петра III, объясняется той положительной ролью, которую граф Сиверс сыграл в деле ее обручения с русским великим князем. Карл Сиверс был особенно отличаем русской императрицей Елизаветой, так как женился на госпоже Крузе, внучке голштинского садовника ее сестры.

Ближний круг приближенных царицы составили голштинские дамы разного происхождения. Как сообщает Екатерина II, вся отрасль фрейлинского дела при дворе императрицы Елизаветы находилась под голштинским управлением. Фрейлины ее величества находились «под надзором некоей госпожи Шмидт, жены придворного трубача. Эта Шмидт была финляндка по происхождению, необычайно толстая и массивная; притом бой-баба, всецело сохранившая простой и грубый тон своего первобытного положения. Она, однако, играла роль при дворе и была под непосредственным покровительством старых немецких, финских и шведских камер-фрау императрицы, а следовательно, и гофмаршала Сиверса, который был сам финляндец и женат на дочери г-жи Крузе, сестры одной из первых любимиц»[75]. Был он на самом деле эстляндец голштинского происхождения, но имел поместья также и в Финляндии.

Центральное здание больницы Фореля хранит черты дворца графа «де Сиверса».

Благосклонность к себе всех правителей России от Елизаветы до Екатерины II Карл Сиверс сумел превратить в довольно сушественное состояние. Он владел Красносельской бумажной мануфактурой, имениями Сельцо и Муратове по Нарвской дороге. В 1745 году он произведен в бароны, в 1760 – в графы Священной Римской империи. В 1746 году ему пожалована мыза Вайвара под Нарвой, которую Карл фон Сиверс задумал превратить в столицу своих владений и переименовал в Сиверсгоф. Он приобрел еще с десяток поместий в Эстляндии и Лифляндии, так что все сыновья получили богатое наследство, а дочери – приданое. В 1761 году Б. Растрелли возвел для него дворец на подъезде к Петербургу по Петергофской дороге. Судя по сохранившимся чертежам, это был одноэтажный дом на высоком цоколе и с высоким мезонином. «Здание было возведено в стиле зрелого барокко, со всеми его атрибутами – сложно прорисованными наличниками, картушами, фигурными решетками, декоративной скульптурой и вазами на фасаде»[76]. Позднее основательно перестроенное здание передается больнице для душевнобольных, известной также как «больница Фореля».

После Второй мировой войны остатки разрушенной больницы вошли в состав главного корпуса Кировского жилгородка. Говорят, от построек XVIII века сохранились только соединительные галереи с колоннами. Кажется, эти колонны и задали основное настроение всего комплекса – такова сила растреллиева архитектурного гения. Нужно обладать достаточно богатой фантазией, чтобы в сталинском ампире середины XX века видеть черты, восходящие к высокому барокко середины века XVIII, но – находят: «Старые каменные дачи-дворцы, как правило, поставленные под обрывом верхней террасы, перестраивались, подвергались разрушениям, те же из них, которые были восстановлены, дают некоторое представление об архитектуре старой петергофской першпективы. В современных границах города это – центральное здание „Кировского городка" на проспекте Стачек (дворец графа де Сиверса, построенный в 1761 году Б. Ф. Растрелли, неоднократно перестраивавшийся)…»[77]. Несомненно одно: колонн хватило, чтобы предотвратить превращение этого петербургского уголка в стандартные новостройки Юго-Запада.

Смольный собор. Современное фото.

Старшая дочь графа Елизавета, крестница императрицы, вышла замуж за его племянника Якова, стараниями тестя ставшего генерал-поручиком, послом в Польше, губернатором и кавалером высших российских орденов. Гигантские владения графа Карла Сиверса в Петергофском уезде (Сельцо, Лопатино, Гадебуш, в русском варианте – Готобужа) достались младшей внучке Елизавете, в замужестве баронессе Икскюль. Была эпоха просвящения и свободных нравов. Пока Яков Ефимович исполнял свои государственные обязанности, графиня заводила многочисленные романы. Излишества относительно мужчин дали себя знать предсказумым образом – супруги развелись. Елизавета родила в Ревеле еще одну дочь от связи с князем Андреем Вяземским. Девочку окрестили Екатериной и дали фамилию Колыванова. Впоследствии она стала женой историка Карамзина.

На месте «Смольного дома» царевны, где принцесса Елизавета пила кофе с Карлом Сиверсом по утрам и встречалась с эмиссарами «голштинцев», она повелела построить монастырь. Последнее творение Б. Растрелли в России – Смольный собор – приводит в восторг многих зрителей. «Смольный монастырь вообще наиболее совершенное создание его гения, развернувшегося здесь во всю ширину. Это не только лучшая жемчужина в творчестве Растрелли, это и наиболее „русское" из его произведений… Глядя на <него>, нельзя не почувствовать, что здесь „русским духом пахнет", что человек, в голове которого родилась эта архитектурная сказка, бывал и в Ростове, и у Троицы Сергия, и русские города-лубки, монастыри-сказки произвели на него глубокое впечатление».[78]

В Смольном соборе, охраняемом как памятник архитектуры мирового значения, в советское время сначала размещался склад, к 1980-м годам он превратился в некий концертно-выставочный зал. Фальш его пустынного интерьера оставляла неприятный осадок у всякого, кто заходил в этот зал, и как будто сьедала первоначальный восторг от лицезрения внешних форм храма. Пожалуй, лучше всего это настроение тягостного опустошения от посещения напоказ оштукатуренного, но лишенного жизни храма выразил один из младших представителей Серебряного века русской поэзии эстонец Юрий Иваск, на склоне лет допущенный на родину: