Страна падонкаф - Вадим Россик

Убийце нравилась Катя. Спокойная, серьезная. Ее редко можно увидеть на улице одну. Постоянно тусуется с черномазыми сестрами. Вообще, странная семья. Белые, черные… «Все смешалось в доме Никитиных!» Он давно хотел ее убить, но все как-то руки не доходили. Может, теперь дойдут?

До Катиной смерти осталось девяносто пять часов.

Четверг, двадцать четвертое августа

Звонко мухачинское утро! Хлопают двери, дребезжат стекла. Резко звучат хриплые спросонья голоса. От остановок с ревом рвут желтые маршрутки, переполненные офисным планктоном. Раздраженно звеня, их безуспешно пытаются догнать пузатые, похожие на дирижабли трамваи с рабочим классом. Вперед, на производство! Навстречу дню! Птички и другие божьи твари безуспешно пытаются перешуметь звучные доказательства жизнедеятельности мухачинских обывателей.

Вау! Городской воздух переливается гламурным разноцветьем — весь спектр от розового до оранжевого. Следы ночного выброса. Мухачинский металлургический завод кое-как пережил «лихие» годы и теперь работает на полную мощность. Забугорные буржуины требуют все больше стали и проката. Мухачинцы покорно откликаются. Впрочем, их желания никто не спрашивает. «Бери больше, кидай дальше! Отдыхай, пока летит». Это называется «экономический рост».

Не поместившиеся в экономический рост человеки вылезают из своих домов позднее. Спешить им некуда. Только дойти до магазина — взять бутылочку. И расслабиться. Энергосбережение.

Школьникам и учащимся тоже пока торопиться не нужно. Занятия еще не начались. Однако Катя уже с утра сидит у подъезда на скамейке и ничего не делает. Ждет сестер. Двойняшки готовятся на выход. Это требует времени. Мама дала бабулей — дочерям сходить в салон красоты. Как сказал Серж, «поправить хаер». Марисабель хочет себе африканские косички. Раз Марисабель, то и Латойя, конечно. Латойя — альтер эго Марисабель. А себе Катя — каре. Модно и практично.

Катя отважно подставляет утреннему солнцу лицо с редкими крупными веснущками на щеках. Фиг с ним, с солнцем! Она не комплексует по поводу веснушек. Это ее шарм. Ее изюминка. И мальчикам нравится. Особенно одному. Самому талантливому человеку на земле. Катя счастливо улыбается.

Пока улыбалась на солнце, проворонила Лябина. Глядь, а дурачок уже сидит на другом конце скамейки. Появился. Внезапно вырос, как бамбуковый стебель на бахче. Пришлось улыбнуться и ему. На всякий случай.

Казалось, убогий был настроен поговорить. Оказалось — не казалось.

— Вот смотрю я на тебя, смотрю. Девка ты красивая, — невнятно начал он своим малоупотребительным голосом.

— И что? — насторожилась Катя.

Лябин по-дурацки осклабился.

— Мамка вчера сказала, что я уже большой. Пора жениться.

— Ну так женись, — посоветовала Катя. Зачем-то прибавила: — Парень ты видный. С пистолетом.

Зря сказала. Тому только это и надо было. Лябин замахал игрушечным оружием у себя перед носом. «Пострелял» куда-то вдаль. Дурень.

— А давай поженимся? — сказал он, перестав махать пистолетом.

— Так ты мне предложение делаешь? — сообразила Катя.

Дурачок застенчиво кивнул.

— Мамка старая. Скоро умрет. Кто будет мне пельмени готовить? Я пельмени люблю.

Катя натужно рассмеялась.

— Эх, вот не повезло мне. Я пельмени лепить не умею!

Соврала.

Лябин удивленно уставился на нее.

— Это плохо. Мне такую жену не надо.

— Может, другую девушку замуж возьмешь?

Дурень заинтересовался:

— Это кого?

Катя порылась в памяти. Других вариантов не находилось. Не было у нее таких врагинь. Честно призналась:

— Не знаю. Сам поищи.

Лябин равнодушно сказал, глядя куда-то.

— Сначала я хотел жениться на Марго. Давно еще. Но она умерла.

Из подъезда со смехом выбежали двойняшки. Слава богу, можно идти!

В четверг собрались у Лехи. На Сталеварной. Вернее, у тети Раи. У сестры его отца. Леха у нее жил. Родители Лехи оба сидели. Мотали срок. Чалились. За наркотики. А Леха никакую дурь не употреблял. Такой вот зигзаг. Алкогольсодержащие напитки не в счет. Отец Лехи всю жизнь работал на себя. Шабашил на совхозных и колхозных стройках. Мать воспитывала маленького своенравного Леху. Когда сельское хозяйство перестало существовать и строить стало не нужно, отец переквалифицировался. Стал продавать наркоту. Пока не посадили. Какой-то обиженный клиент настучал. Ханка слабая сварилась. Не вставляла. А может, цыгане сдали. Отец им мешал. Яркий пример недобросовестной конкуренции. Мать попробовала продолжить семейный бизнес, но неудачно. Неудача потянула на полных восемь лет. Теперь Лехины родители ждали передач с воли. На зоне известно чем кормят: каждый день грузинское блюдо «жричодали». Однообразно и невкусно. Тетя Рая забрала шестнадцатилетнего Леху к себе на Сталеварную улицу в тридцать третий микрорайон и уже два года стоически терпит его пьянки-гулянки и национал-социализм. Единственный родственник как-никак. На свободе.

Лехин дом был весь испещрен пятнами желтой охры. Следы антифашистской деятельности дворника Амира. Дворник регулярно обходил дом с банкой краски и широкой малярной кистью. Витас знал, что под желтыми пятнами прячутся коричневые свастики. Они, как пауки из засады, проглядывали сквозь жидкую охру. Работа Лехи и Димаса. Когда было лень далеко ходить, они проводили агитацию рядом с собой.

Конечно, жильцы знали, кто изгадил снаружи весь первый этаж, но кроме редких ленивых упреков они себе ничего лишнего не позволяли. Дело не в толерантности. Слово «терпимость» большинство мухачинцев считали ненужным. Просто, во-первых, Леха с Димасом парни были здоровые. Могли и в нос дать. А во-вторых, жильцы ведь тоже не без греха. Зайди в любой подъезд и ахнешь. Пещера Аладдина. Темно, жутко, ароматы. Уцелевшие лампочки давно перекочевали в индивидуальные туалеты и кухни. Почтовые ящики сплющены и перекручены какой-то злобной силой. Лифты внутри ничем не отличаются от мусорных контейнеров. Перила изрезаны, изрублены и изгрызены так, как будто по ним прошлась стая безумных бобров. Так что чья бы корова мычала…

Леха приложил бездну старания и толику вкуса, чтобы украсить свою комнату. Посреди стены висел мужественный Адольф Гитлер в деревянной раме. В одном углу стоял германский флаг. В другом, на тумбочке — пластмассовый макет нацистской ракеты «Фау-2». Вундервафля. На комоде — металлическая свастика на подставке и книга «Майн кампф» — «Моя борьба» в переводе с фашистского. Леха несколько раз честно принимался ее читать, но не удавалось закончить. Всегда что-то отвлекало. Да и с таким кругом друзей, как Димас, разве почитаешь?

Возле цветного фюрера лепились старые черно-белые фотографии мужа тети Раи — Василия. Василий происходил из потомственных мухачинских шахтеров. Все предки вкалывали в опасной глубине. Как гномы. Он погиб двадцать лет назад под завалом. Уголь забрал к себе шахтера. Как море моряка. Детей у них не было. Так и осталась тетка одна горе мыкать. Зато Лехе на пользу. Судьба.

Партайгеноссе расположились вокруг стола на расшатанных венских стульях. Игорь, Пискля, Витас, Леха, Димас — Тимур и его коммандос. Леха приоткрыл окно. Закурили.

— Эй, фашисты! Есть будете?

Тетя Рая. Вечно наварит бадью борща, потом думает, куда его деть. Самой-то ей много не надо. Уже за пятьдесят. Возраст не младенческий.

Леха порадовал тетку:

— Наливай, теть Рай. Мы все голодные.

Тетка внесла горячую кастрюлю, потом тарелки, ложки, хлеб. Щедро налила каждому. Толсто нарезала хлеба. Поставила на стол тубу майонеза.

— Кушайте ребятки, чем бог послал. Потом будете чай пить.

Ребятки зазвенели ложками, зачавкали, засопели. Вкусно! Особенно налегали на угощение Леха и Игорь. Леха-то понятно почему — растущий органайзер. И вообще покушать не дурак. А у Игоря жена не любила готовить. Воспитательница в детском садике. «Малыши-карандаши! Взяли палки и пошли! А кто палку не возьмет, за тем мама не придет! Ать-два! Ать-два! Ать-два!» Воспитка. Короче, Игорь не был избалован домашней стряпней. Поэтому и наворачивал. Голый череп даже покрылся капельками пота.

Борщ умяли. На столе появились граненые стаканы в жестяных подстаканниках. Время пить чай. Игорь, прихлебывая темную ароматную жидкость, добродушно спросил Витаса:

— Ну, как ты? Что надумал? Насчет мистера Какао.

Витас пожал плечами. «И хочется, и колется, и мама не велит!» У него в душе — какая-то темная муть чувств и желаний. Свалена, как куча грязного белья в стиральной машине. Бак вращается и переплетает эту мешанину все сильнее. Желание совершить что-то большое, что мгновенно выделит его из общей серой массы. Поставит над… Одновременно — страх. Может быть, это боится маленький человечек внутри? Или запрещает человечность? Наверно, Родион Раскольников у Достоевского в «Преступлении и наказании» испытывал что-то подобное, медитируя на топор. «Преступление-грех-наказание-искупление». Витас не знаком с Федором Михайловичем. Он болел, когда в десятом классе изучали творчество Достоевского: «духовный путь и эволюция внутреннего мира». «Проходили». А Витас мимо.