Чисто английское убийство - Сирил Хейр

Д-р Ботвинк посмотрел на часы. Меньше чем через полчаса он должен присоединиться к остальным гостям в комнате лорда Уорбека, чтобы пройти через эту тягостную церемонию праздничного поздравления. Хочешь не хочешь, отказаться было невозможно. Значит, для какой-либо серьезной работы времени не останется. Все-таки раз уж он здесь, можно опять проглядеть документ. Может быть, прочитав еще несколько фраз, он убедится, что эта бумага не представляет никакого интереса. Стоит попытаться. Он отведет на это четверть часа, самое большее двадцать минут… Он уселся за стол, зажег настольную лампу, тщательно протер очки и придвинул к себе пожелтевший листок.

Как ни хорошо он был знаком с чудовищным почерком третьего лорда Уорбека, какое-то время он не мог разобрать этих неряшливых каракуль. Он бросил бы свое занятие, если б какое-то шестое чувство не подсказывало ему, что упорствовать стоит. Наконец из сумбура чернильных закорючек вырисовалось сначала имя, потом дата. Имя было хорошо знакомо каждому изучающему историю, но до тех пор никогда не попадалось д-ру Ботвинку в бумагах дома Уорбеков. Возможно было — и даже похоже, — что в соединении с этой именно датой оно могло привести к важному открытию. С чувством растущего возбуждения д-р Ботвинк с новыми силами склонился над работой. Вооруженный лупой и равными образцами почерка третьего лорда Уорбека, он постепенно продвигался вперед. Мало-помалу весь выцветший документ ожил и приобрел смысл. И в конце концов д-р Ботвинк разобрал его вплоть до последней буквы. Он тщательно прочел и перечел его, а потом, достав ручку, принялся старательно его переписывать.

Сидя за письменным столом в холоде архива, д-р Ботвинк чувствовал, как по его жилам пробегает сладкий жар триумфа.

Здесь перед ним была действительность — здесь была правда! В его руках была запись разговора третьего лорда Уорбека с Джоном Уайлксом[9] в разгар большой выборной кампании в Миддлсексе, сделанная в день разговора. Досадные видения двадцатого века поблекли, и остался только д-р Венцеслав Ботвинк наедине с историческим открытием, которому суждено было поразить всех специалистов — числом по меньшей мере полдесятка, — способных оценить его значение. Это была торжественная и радостная минута, какая выпадает человеку только раз или два за всю жизнь.

— Ей-ей, сэр, чертовски холодно здесь у вас!

Историк поднял голову. Сквозь толстые линзы очков для чтения он видел только туманный абрис высокого человека, стоявшего у двери на другом конце комнаты. Сняв очки, он разглядел его яснее. Медленно и с мучительным усилием он выплыл из животрепещущей реальности выборной кампании 1768 года в Миддлсексе и обратился к этой серой тени настоящего.

— А, сержант Роджерс! — сказал он, поднимаясь с кресла. — Доброе утро!

— Могу ли я побеседовать с вами несколько минут, сэр?

— Само собой разумеется, я всецело к вашим услугам. Только — я как раз вспомнил — я договорился повидать сегодня утром лорда Уорбека. Пожалуй, мне следует сначала зайти к нему.

Сыщик кинул на него странный взгляд.

— Не думаю, чтобы его светлость пожелал видеть кого-либо в настоящий момент, — сказал он угрюмо. — Вы были здесь наверху все утро? — добавил он.

— Все утро? — Д-р Ботвинк вынул из кармана свои старомодные часы. — Не может быть! По-видимому, я пробыл здесь больше двух часов!

— Значит, мы как раз успеем побеседовать до обеда, — ответил Роджерс спокойно.

— Пожалуйста, сержант. Повторяю, я к вашим услугам. Два часа! А я и не заметил, как прошло время. Что же вы не присядете? Позвольте, я сниму книги с этого кресла.

— Нет, — возразил Роджерс твердо. — Нет, спасибо. Не знаю, как вы, сэр, а я предпочитаю, когда возможно, делать свою работу в тепле. Я пришел спросить вас, не спуститесь ли вы в библиотеку на минутку-другую.

— Разумеется, или, может быть, правильно было бы на ваш вопрос ответить «разумеется, да»? Как бы то ни было, я немедленно пойду с вами. Теперь, когда вы об этом упомянули, я нахожу, что здесь скорее холодно.

— Это тоже мелочь, которую вы, вероятно, не заметили, сэр? — сказал Роджерс не без насмешки и посторонился, чтобы пропустить д-ра Ботвинка вперед.

— У меня, знаете ли, было о чем думать, кроме температуры, — ответил д-р Ботвинк. В дверях он остановился и оглянулся на письменный стол, где рядышком лежали старый грязный манускрипт и чистый лист с переписанным текстом. Со вздохом сожаления он послал прощальный привет веку разума и стал спускаться впереди сержанта по узкой каменной лестнице вниз.

— Значит, вы не очень наблюдательны, доктор Ботвинк? — сказал Роджерс, усевшись в кресло перед горящим камином.

— Простите?

— То есть не замечаете, который час, тепло или холодно и тому подобное?

— А, я понял вас! Рассеянный профессор, любимый персонаж английских юмористов, — вот какую роль вы предназначаете мне, сержант? Что ж, вероятно, в известном смысле это правильно. Когда человек поглощен подлинно важным делом, он не замечает мелочей, так ведь? Но я льщу себя мыслью, что в обыденной жизни я сумею отличить кукушку от ястреба.

— Кукушку от ястреба — что это значит?

— Не важно. Не я изобрел это выражение — я думал, вы знаете его. Говоря обычным полицейским языком, я могу отличить живого от мертвого и естественную смерть от насильственной, в особенности если она происходит у меня на глазах. Вероятно, я прав, предполагая, что именно на сей счет вы и хотели со мной поговорить?

Роджерс не ответил. На его грубом лице не отражалось ничего, кроме усталости; полузакрыв глаза, он смотрел на огонь. Вдруг он повернулся к Ботвинку и ошарашил его неожиданным вопросом:

— А что вы за профессор, доктор Ботвинк?

Историк терпеливо перечислил свои степени и звания.

— И поколесили же вы по свету, не правда ли?

Губы д-ра Ботвинка скривились в холодной усмешке.

— Пожалуй, точнее будет сказать, что меня погоняли по свету, — заметил он мягко.

— Уточните, какие политические связи были у вас в Чехословакии.

— Я был левым, разумеется.

— Разумеется?

— Я хочу сказать, что моя… моя левизна, назовем это так, послужила естественной причиной того, что меня гоняли по свету.

— Гм… А потом вы некоторое время жили в Вене, так, кажется?

— Да. Я был приглашен туда, чтоб прочесть курс лекций. Но курс остался незаконченным.

— Это было при Дольфусе?[10]

— Да. Я предвосхищу ваш следующий вопрос, заметив, что я был антидольфусовцем. Вот почему мои лекции, естественно, были прерваны. Я антиклерикал, антифашист, короче говоря, вы можете зарегистрировать меня как прирожденного «анти».

— А не проще ли сказать, что вы коммунист, доктор Ботвинк?

Историк покачал головой.

— Увы! — сказал он. — Когда-то, пожалуй, это и могло случиться, но если бы мне надо было определить мою позицию теперь, я сказал бы… Но зачем отнимать у вас попусту время, сержант? Вы хотите знать о двух вещах, я вам их скажу. Первое: я решительнейший, насколько это возможно, противник Лиги свободы и справедливости. Второе: ни по этой, ни по какой-либо иной причине я не убивал достопочтенного мистера Роберта Уорбека.

Нельзя было сказать, произвели ли слова д-ра Ботвинка впечатление на сержанта. Он не удостоил его ответом. Вместо этого он пошарил у себя в карманах, вынул из одного жестянку с табаком, из другого — пачку папиросной бумаги и стал скручивать сигарету. Закурив ее, он возобновил вопросы, но на совсем другую тему:

— Опишите мне эту бутылочку яда в шкафу в буфетной. Как она выглядела?

— Не имею ни малейшего представления.

— Вы хотите сказать, что ее там не было?

— У меня нет оснований сомневаться в этом. Просто я ее не заметил.

— Но вы по меньшей мере дважды открывали этот шкаф, как я понимаю. Первый раз — когда осматривали кусок старой деревянной резьбы…

— Полотняной обивки.

— …и второй раз, когда показывали ее Бриггсу. Неужели вы хотите сказать, что ни в том, ни в другом случае вы не заметили того, что находилось прямо у вас под носом?

— Меня интересовал шкаф или, говоря точнее, спинка шкафа, а не его содержимое. Я историк, сержант, а не отравитель. Chacun a son metier.[11]

— И вы не подходили к шкафу третий раз?

— Зачем? У меня пропал интерес к нему.

— К шкафу или к яду?

— Повторяю, я не заметил там никакого яда.

— Ваша наблюдательность, доктор Ботвинк, по-видимому, весьма избирательна.

— Что верно, то верно. Вы определили эту черту, если позволите так сказать, с замечательной точностью.

— В таком случае вы небось скажете мне, что ваши наблюдения над тем, что произошло прошлой ночью, ничего не стоят и что, если я стану вас об этом спрашивать, я зря потрачу время.