Долгий путь - Хорхе Семпрун

— Будь здоров, старик, — говорит офицер, подхватывая под руку Мартину. — Прощайте, молодой человек, — с достоинством отвечаю я.

Левая бровь его чуть вздрагивает, но он ничем не выдает неудовольствия. — Ты был в лагере? — спрашивает он.

— Вы угадали, — отвечаю я.

— Видно, нелегко пришлось? — со скорбным видом продолжает офицер в парашютистском берете.

— Ну что вы, — отвечаю я, — не жизнь, а малина!

Пожав плечами, он уводит девушку.

Я нашел моих ребят на прежнем месте. Они пили коньяк и рассказывали друг другу, что станут делать, когда вернутся домой. Позднее, когда мы с Ивом очутились вдвоем в нашей общей комнате, он спросил: — Ты зачем бросил ту девицу? Вроде все у вас шло на лад.

— Не знаю. Появился вдруг какой-то верзила офицер, эдакий болван в берете с лентами, и увел ее. Похоже, это его девица.

— Не повезло, значит, — коротко заключил Ив.

А потом, много позднее, когда я, сам того не замечая, принялся громко декламировать начало известного стихотворения: — «О дева строгая и без улыбки, о одиночество и синий взор», — он сердито буркнул: — Если тебе хочется декламировать стихи, можешь выйти в коридор, завтра нам рано вставать.

Я не стал выходить в коридор, и на рассвете мы уехали. Город Эйзенах был совсем пуст, когда наша автоколонна из трех грузовиков взяла курс на Париж.

— Эта проклятая ночь, видно, никогда не кончится, — говорил парень из Семюра. Но и той ночи тоже не было конца, той самой ночи в Эйзенахе, в одном из номеров местной гостиницы. То ли мне казалось непривычным спать в настоящей постели, с белыми простынями, с легким и теплым одеялом, то ли было виновато мозельское вино, или, может, тоска по той самой девушке… «О одиночество и синий взор!..» Ив спал сном праведника. А ночь никак не кончалась, как не кончались ночи в детстве, когда я прислушивался к стуку лифта, предвещавшему возвращение родителей, а Марсель ловил обрывки слов, долетавших из сада всякий раз, когда к ужину ждали Свана. Я тихо, с веселым бессилием посмеивался над самим собой, по мере того как открывал одну за другой банальные причины и литературные истоки моей бессонницы, напичканной мечтами. Я не мог уснуть: завтра снова начинается жизнь, а я ровным счетом ничего не знаю о жизни. Вернее, о той жизни, которая начинается теперь. Я вырвался из войны, нависшей над моим детством, чтобы окунуться в войну, сопутствовавшую моей юности, — между ними был лишь короткий промежуток, обернувшийся для меня горой прочитанных книг. Я мог одолеть любую книгу, ухватить суть любой теории. Но в кафе официанты никогда не замечали меня, а в магазинах я и вовсе становился невидимкой — продавцы не обращали на меня никакого внимания. Телефоны меня не слушались, я всегда попадал не туда, куда надо. Девушки глядели на меня непроницаемым синим взглядом или, напротив, вдруг оказывались настолько доступными, что было совсем неинтересно иметь с ними дело. Завтра жизнь начинается снова, я же ничего не знаю о жизни. Я ворочался в своей постели, весь во власти смутной тревоги. Видно, ночь эта никогда не кончится, и лифт не остановится на нашем этаже, и я думал о том, когда же уйдет Сван, а он медлил с уходом, болтая с хозяевами в саду. Я ворочался в своей постели, в том самом номере немецкой гостиницы в Эйзенахе, и, чтобы как-то занять себя, начал вспоминать прошлое. Тогда-то я и вспомнил еврейку с улицы Вожирар.

У Люксембургского дворца сгружали с машин говяжьи туши для столовой вермахта. Я окинул эту картину взглядом, меня слегка затошнило, и я пошел дальше. Я шел без заранее намеченной цели, просто в каморке моей было слишком холодно. У меня остались всего две сигареты, и я решил, что согреюсь прогулкой и перекуром. Я миновал решетчатую ограду Люксембургского дворца и тогда только заметил эту женщину. Она оглядывалась на прохожих, которым случалось поравняться с ней, и всматривалась в их лица. Казалось — вернее, так тогда показалось мне, — будто в глазах прохожих она искала ответа на какой-то очень важный для нее вопрос. Всматриваясь в лица людей, спешивших мимо, она мерила их взглядом: достойны ли они ее доверия? И всякий раз она молча отворачивалась и продолжала свой мучительный путь. Почему «мучительный»? Я стал размышлять о том, почему мне пришло на ум это готовое словосочетание «мучительный путь». Я взглянул на одинокую женщину, шагавшую в нескольких метрах впереди меня по тротуару улицы Вожирар, между улицами Жан-Бар и д’Асса. Выражение «мучительный путь», неожиданно пришедшее мне на ум, оказалось совершенно точным. Она шла ссутулившись, устало передвигая ноги, чуть накренившись влево, — да, для нее это был воистину мучительный путь. Я не ошибся. И я задумал тогда, что вот сейчас я поравняюсь с той женщиной, она обернется и заговорит со мной. Надо, чтобы она спросила меня о том, что ей так необходимо знать. Потому что ей очень нужно было что-то узнать. Я видел это по выражению ее лица, когда она оборачивалась к прохожим. Я замедлил ход, чтобы как можно дольше оттянуть ту минуту, когда я поравняюсь с ней. Могло ведь случиться, что она отвернется от меня, как она отворачивалась до сих пор от всех остальных, и тогда все бы погибло. Потому что если бы она отвернулась от меня, это значило бы, что я недостоин доверия измученной женщины, бредущей вдоль этой нескончаемой улицы Вожирар и оступающейся теперь чуть ли не на каждом шагу. Ужасно, если она отвергнет меня, как и всех других, если она не захочет заговорить со мной, как со всеми другими.

Я поравнялся с ней. Она обернулась ко мне, пристально вглядываясь в мое лицо. На вид ей было около тридцати лет. Мучительный путь, который она проделала не только ногами, но и всем своим существом, оставил резкий отпечаток на ее лице. Но глаза ее смотрели гордо и строго.

— Простите, — сказала она, — вокзал Монпарнас? Вы не знаете, как мне найти вокзал Монпарнас?

У нее славянский выговор, то, что принято называть славянским выговором, и чуть напевная интонация.

Должен признаться, я ждал чего угодно, только не этого. Я видел, скольких людей она пропустила, не решаясь — в последний миг — спросить их о том, что ей необходимо было узнать. Я ждал совершенно иного вопроса, несравненно более важного. Но я взглянул ей в лицо, и в ее глазах, гордо и строго смотревших на меня, я прочитал, что сейчас это для нее самый важный на свете вопрос. Отыскать вокзал Монпарнас для нее сейчас вопрос жизни и смерти.

— Конечно, — ответил я, — это нетрудно.

И, остановившись с ней рядом, начал объяснять.

Она стояла, не шелохнувшись, на тротуаре улицы Вожирар. Печальная улыбка скользнула по ее лицу, когда я сказал, что отыскать вокзал Монпарнас совсем нетрудно. Я тогда еще не знал, почему она так улыбнулась, я не мог этого понять. Я объяснил ей дорогу, и она внимательно слушала меня. Я еще не знал, что она еврейка, чуть позже она сама рассказала мне об этом, когда мы подходили к улице Ренн. И тогда я понял, отчего по ее лицу скользнула та мимолетная грустная улыбка.

Где-то у вокзала Монпарнас должен быть дом ее друзей, там она сможет наконец немного передохнуть после долгого мучительного пути. Кончилось тем, что я проводил ее до самого дома, где жили ее друзья, у вокзала Монпарнас.

— Спасибо, — сказала она, уже стоя в парадном.

— Вы точно знаете, что это здесь?

Она торопливо взглянула на номер дома, прибитый над входом. — Да, — ответила она, — спасибо за все, что вы для меня сделали.

Я улыбнулся ей. Да, думаю, что тогда-то я и улыбнулся ей. — Стоит ли говорить о таком пустяке…

— Это пустяк?.. — Ее брови изумленно взметнулись.

— Я хотел сказать: найти-то было совсем легко.

— Нет, — возразила она.

Она снова оглядела улицу и прохожих. И я тоже оглядел улицу и прохожих.

— Вы и без меня прекрасно добрались бы сюда.

Она покачала головой.

— Вряд ли, — сказала она, — сердце у меня совсем омертвело, навряд ли я добралась бы одна.

У меня еще осталась одна сигарета, но лучше я закурю потом. — У вас омертвело сердце? — переспросил я.

— Ну да, — сказала она, — сердце и вообще все. Я вся стала как мертвая.

— Вот вы и добрались до места, — сказал я.

Оглядев улицу и прохожих, мы улыбнулись.

— Все равно это как день и ночь, — тихо сказала она.

— Что как день и ночь? — переспросил я.

— Когда приходится добираться самой или когда тебе кто-то помогает, — сказала она, и взгляд ее устремился куда-то вдаль, поверх моей головы, в прошлое.

Мне хотелось спросить ее, почему из всех прохожих она выбрала именно меня, но я тут же передумал: не стану я ни о чем спрашивать, в конце концов это ее личное дело.

И снова она охватила взглядом меня, улицу, прохожих.

— Мне показалось, вы очень хотели, чтобы я заговорила с вами… — сказала она.

Мы помолчали. Нам больше нечего было сказать друг другу, не то это могло бы завести нас слишком далеко. Она протянула мне руку.