Похороны Мойше Дорфера. Убийство на бульваре Бен-Маймон или письма из розовой папки - Цигельман Яков

Лева закивал, налил себе виски, глотнул и, облокотившись на ручку кресла, сосредоточенно потер лоб. Алик прищурился на Леву, посмотрел в окно и заговорил:

— Понимаешь, она ни к кому не ушла. Она ушла от меня. Ей надоело жить с Васисуалием Лоханкиным. Понимаешь, я — бездельник. Не лодырь, а бездельник. Человек без дела, без занятий. Моя специальность — русская история — никому здесь не нужна. Там она тоже не нужна была никому. Но там, сидя в нашей дырке, я получал зарплату не хуже других. А занятием моим было — быть интеллигентом. Я им и был, и не худшим: я много читал и был неплохо информирован, имел неординарное мнение, был в курсе разных новостей, у меня было много разнообразных знакомых. Я исполнял свое дело неплохо. А здесь я ничто, бездельник… Я даже говорить разучился. И о чем говорить? Про то, как некто хорошо устроился в Штатах, что кого-то приняли на работу в хорошую фирму. Про марки машин. Про гарнитуры. Что выгоднее — играть на бирже или покупать бриллианты?.. Знаешь, я отдал бы полжизни, чтобы оказаться сейчас в Ленинграде, завалиться к Володьке, пить чай с изюмом и говорить, говорить, говорить. Пахнет книгами, пылью, за дверью ругаются соседи, а нам на все наплевать. Мы живем!.. Или пойти в Публичку, в курилку, зацепиться с кем-нибудь языком. Или пойти к Юрочке, и порыться в его книгах, и послушать музыку из его музыкального шкафа. Помнишь эту его музыкальную конструкцию? Сколько он на нее денег и сил ухлопал! А здесь все это и дешевле, и лучше, и красивее… Эх, Юрочка, Юрочка… Или, знаешь, потолкаться по книжным магазинам. Пройтись по Литейному, зайти в «Лавку», съездить на Васильевский…

Алик засмеялся от удовольствия, на глазах выступили слезы и, чтобы скрыть их, он нагнулся к столу и опять налил себе виски.

— В конце концов, все зависит от нас самих, — сказал Лева. — Провинция — понятие не географическое.

— Да при чем здесь провинция! Израиль совсем не провинция… Но там я был для нее всем — самым умным, самым главным, самым лучшим. А здесь она увидала меня голого. И ушла.

— Можно подумать, она тебя там голым не видела, — сказал Лева и сконфузился, поняв собственную глупость. — Извини, — добавил он, покраснев. Чтобы Алик не заметил его глупости, Лева бодро сказал: — Ну, давай дальше… Так ты тоскуешь здесь? Ностальгия? — добавил он с усмешкой.

— Как тебе сказать… Я не тоскую по России и по тамошней жизни тоже. Я тоскую по себе тамошнему, по себе, знавшему, чего я не хочу, по себе, имевшему надежду. Я тоскую по той своей цельности, если цельность может состоять из отрицания и надежды… Здесь называют меня мудаком. Райка терпела дольше всех. Наверно, жить с человеком, постоянно читающим и постоянно рассуждающим о прочитанном, также скучно, как жить в книжном складе. Слишком много книг…

Алик захлебнулся, замолчал. Худой и длинный, он согнулся пополам, положил лохматую голову в руки, упертые в колени, и молчал, уставившись в одну точку. Лева пожалел приятеля. Но сказать было нечего, и, чтобы что-нибудь сказать, он спросил:

— Что пишут из Ленинграда?

— Да все то же, ничего нового, там ничего не случается. Они нас потихоньку забывают, как будто нас и не было.

Лева неплохо относился к Алику. Алик был занудой, но добрым парнем. С ним, считал Лева, можно поговорить и поспорить. Лева понимал, что Алик — человек без профессии, и глядел на него снисходительно, как и должен глядеть на беспомощного ребенка человек с хорошей инженерской профессией в руках. Он считал, что, не имея профессии, не следует много из себя воображать. А Алик воображал. Этого Лева не мог понять и простить Алику. Что с того, что Алик — гуманитарий! Гуманитарии всюду — люди без профессии. Нужно быть нерасчетливым дураком, чтобы идти учиться на гуманитарный факультет. А если уж оказался дураком, так знай свое место! Леву раздражало, что Алик, как Лева полагал, все время подчеркивает свое гуманитарное превосходство. Леве же хотелось покровительствовать Алику, давать ему дельные советы и чтобы Алик был благодарен за это. А во всем остальном Лева был хорошим товарищем, и приятельство с Аликом льстило ему.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

— Знаешь, Алик, — сказал Лева, — женись, Алик, на хорошей еврейской бабе. С деньгами, с машиной, с виллой. Лучше всего на американке… Ты обязан жениться, Алик.

— Обязан?

— Да. Ты устроишь свою жизнь и не будешь раздражать окружающих своей неустроенностью.

— А я раздражаю?

— Раздражаешь. Еще как)

— Ну, хорошо, я подумаю… Спасибо тебе. Я пойду, пожалуй.

— Ты обиделся?

— Ну что ты!… Я пойду.

— Погоди, я провожу тебя.

Лева убрал виски в бар, поставил рюмки в раковину, вытер стол, и они вышли.

Лева хотел сказать Алику что-нибудь утешительное, но идея Аликовой женитьбы на богатой американке овладела им настолько, что он не мог придумать ничего более утешающего. Он чувствовал также, что идея показалась Алику чем-то обидной, и боялся заговорить об этом снова. Остановившись у подъезда дома, в котором жил Алик, он смог только сказать:

— Испорчены мы все верхним-то образованием, вот что я тебе скажу.

Вернувшись к себе. Лева хотел было продолжить письмо, но, взглянув на него, передумал. Побродил по квартире, потрогал деревянные безделушки на прикроватной тумбочке в спальне, вытер пыль со складного полированного обеденного стола и, усевшись в кресло, включил телевизор. Утром он рассказал Аликову историю жене, вернувшейся с дежурства. Муся подумала и зычно сказала:

— Это с бухты-барахты не решают… Будь любезен, приготовь мне кофе.

Глава о кооперативной квартире, английской мебели и предотъездных разговорах

Любовь Алика к Райке заключалась главным образом в том, что он своей жизни без Райки не представлял. Они были вместе много лет и, с тех пор как однажды ушли с вечеринки у Жоры Сергеева, не расставались. Алик тогда заканчивал университет, а Райка — последний класс. У Алика были нелады с родителями, и некоторое время он жил у Райки. Райкина мама протестовала, но Алик и Райка так вели себя на людях, что придраться было не к чему. Алик умел очаровывать родителей своих девочек: у него был такой милый вид интеллигентного еврейского мальчика из хорошей семьи! После университета Алик отправился в Петрозаводск учителем истории и в течение пяти месяцев каждую субботу приезжал в Ленинград, к Райке. Это было утомительно и неудобно. Они решили пожениться, хотя Райке, увлеченной математической лингвистикой, казалось, что замужество помешает ее занятиям. Она не хотела выходить замуж и потому, что бы па уверена: ее дружеские отношения с Аликом ничем не похожи на то, что она, Райка, называла любовью. Но Алику было кошмарно трудно и тошно в Петрозаводске, другой возможности вернуться в Ленинград у него не было, ему нужно было помочь, и Райка, поддавшись уговорам матери, обеспокоенной «по меньшей мере странной ситуацией», предложила Алику пожениться. Впрочем, они решили ни в коем случае не заводить детей.

Райка всегда была хорошим товарищем, она оказалась и хорошей женой. Сначала они поселились у Райкиной мамы, а потом, примерно через год, когда появилась возможность строить кооперативные квартиры, Райка ухитрилась обегать достаточное количество родственников, друзей и знакомых и раздобыть деньги для первого взноса. Помогли и Аликовы родители, и Райкина мама, так что через год с небольшим Алик и Райка оказались счастливыми обладателями двухкомнатной квартиры недалеко от центра. Квартира довольно скоро была красиво обставлена: Райка двинула в бой ряды своих знакомых, которые помогли ей достать не только холодильник, миксер и финскую плитку для кухни и ванной, но и старинную мебель, недорогую и красивую.

Хозяйственные заботы не утомляли Райку, а развлекали и веселили. Ей было в большое удовольствие приобретать красивые и удобные вещи, расставлять их в квартире, устраивать кабинет для Алика, раскладывать книжки по полкам старого красного дерева, покупать и развешивать яркие занавеси, разыскивать кресло с резьбой, которое должно было гармонично сочетаться с бледно-зеленым немецким ковром во всю комнату. Алик принимал в этих делах самое активное участие: ездил занимать очередь, ходил с Райкой по комиссионкам, обсуждал, где что поставить и что купить. Он изображал, конечно, некоторое безразличие и пренебрежение, но с большим наслаждением усаживался в удобное вертящееся кресло за письменный стол, сделанный под «чиппендейль».