Картахена - Лена Элтанг

Спалось мне тревожно и холодно, в парке ухали совы, а где-то в низине еще и лягушки трещали, будто ножницами по пенопласту, к тому же бренди давало себя знать, и пару раз мне пришлось встать и углубиться в заросли волчьей ягоды. Наутро я почувствовал жажду и спустился по тропинке к ручью. Ручей остался на месте, хотя гладких булыжников было не видать, их поглотила зеленая замша мха, и вода сквозь них сочилась теперь тонкой струйкой, а не падала с грохотом, как раньше.

Раздевшись по пояс и умывшись ледяной подземной водой, я пожевал еловой хвои, забрал в павильоне свой рюкзак и направился к отелю. Мне нужно было выпить кофе – Пулия сказала, что до десяти утра это можно сделать на кухне, – потом побриться где-нибудь, найти управляющего и посмотреть на инструмент.

В рюкзаке у меня была чистая рубашка, мои волосы высохли на утреннем солнце, ветер шумел в елях высоко над моей головой, мелкая галька хрустела под ногами, похмелье отступало, мне было тридцать лет, и я был во всеоружии, оставалось только выйти на главную аллею и показать себя отелю «Бриатико».

Я знал, как все будет: тосканец поведет меня во флигель, где стоит запакованный в пузырчатый пластик «August Foerster» или китайский «Эссекс», станет описывать рукой круги, примется рассказывать, каким гобеленом он обошьет тут стены и что за бобрик постелет на полу. Я стану кивать со знанием дела, он поднимет с пола забытую кем-то из рабочих стамеску и одним точным движением вскроет пластик над клавиатурой, небрежно, будто банку сардин, белая крышка рояля сверкнет в полумраке, пузыри упаковки вздыбятся над нею, лопаясь один за другим; осторожно! – не выдержу я, и тосканец разинет рот и засмеется, гулко, будто бухая сапогами по лестнице.

Я сяду на запачканную краской табуретку и сыграю ему чакону Баха, единственное, что я помню наизусть, господи, я не садился к инструменту двенадцать лет. Разумеется, он найдет ее пресной. Старички станут просить шансон или Пресли, предупредит он меня, поглаживая усы, здесь ведь нет никого моложе семидесяти. Зато сестрички все юные, выращенные на козьем молоке, и все, как одна, родились после падения Берлинской стены, скажет он, но тебя это не касается, парень, на работе мы не блудим.

FLAUTISTA_LIBICO

В библиотеке люди бывают только по вечерам, утром можно прийти туда спокойно, сесть к компьютеру и заняться делом. Вечером старики являются посидеть в кожаных креслах, им разрешают выпить коньяку (коньяк поставят в счет, в «Бриатико» никого не угощают), полистать свежие газеты. Все как в прежней жизни. Кроме сигар.

Иногда я смотрю на них и думаю: зачем они здесь? Деньги у них есть, могли бы жить где угодно, хоть в Боливии, хоть на Мадейре, купить себе дом с патио и курить там сигары сколько душе угодно. Неужели все дело в грязи, в которой их купают тут с утра до вечера? Китайский массаж? Хорошенькие сестры? Можно купить и получше, если выйти в город. Нет, похоже, дело в том, что они наблюдают, как угасают другие. Такие же, как они. И им не так страшно.

Сегодня я весь день спотыкаюсь и путаю слова, потому что ночью не удалось выспаться. Хорошо, что в библиотеке (которую здесь спесиво называют клубом) есть пространство за полками, наподобие чулана, там едва помещаются трехногая софа, груда непонятного тряпья и корзина для бумаг. В интернате капуцинов такое место было бы чудесным избавлением. Стоит нажать на рычаг, и полка с энциклопедией Британика отъедет в сторону (с отвратительным хичкоковским скрипом). Чулан показала мне бабка в то лето, когда мы с матерью видели ее в последний раз (трудно поверить, но мы играли с царственной Стефанией в прятки, и было весело).

Похоже, про это укрытие известно только мне. До всех остальных тайников новый хозяин уже добрался. В том числе, как выяснилось, и до сейфа, где бабка хранила нашу фотографию. Часовня со столбом пыльного света под витражным окном, женщина в светлом платье, священник, ребенок, купель. На обороте фотографии была приклеена марка, маленькая и грязная.

– Это ты в одеяле, – сказала мне бабка, поднося картинку поближе к лампе. – А рядом я. Только моложе. Это день твоих крестин, тебя принесли в часовню Святого Андрея, было много цветов, священник приехал из Греции, а твоя мать все переживала из-за того, что тебя окунули с головой.

Иногда я прихожу в чулан поспать, иногда подумать, в этом здании совершенно невозможно остаться в одиночестве. В тот вечер, когда Аверичи пришел туда с постояльцем, мне как раз удалось заснуть, накрывшись пыльной бархатной шторой. Аверичи и тот, другой старик, явились после полуночи (навеселе, судя по голосам и тяжелому топоту). Полка с книгами была плотно задвинута, но мне было слышно каждое слово. Сначала они говорили спокойно, даже смеялись, но минут через десять беседа напряглась, замедлилась, и мне показалось, что я разбираю ее смысл.

– Ты повел себя как мелкий шулер, – брезгливо сказал старик (его голос был мне знаком – известная в отеле личность). – Я свою часть уговора выполнил, а ты скиксовал.

– Где я должен был тебя искать? – оправдывался Аверичи. – Столько лет ни слуху ни духу. Телеграммы слать до востребования?

– Черта с два ты хотел меня искать. Ты был уверен, что я никогда не узнаю о твоей находке. Но мир игроков гораздо теснее, чем многие думают.

– Да, он довольно тесный, к сожалению, – тихо сказал хозяин. – Я думал, ты сменил имя, а то и вовсе помер.

– Про тебя зато слухи по всей провинции, – фыркнул старик. – В Сан-Венсане про твою козырную ставку уже легенды ходят. Где ты, черт тебя побери, ее выкопал? Мы же тогда обшарили весь дом! Я сам простучал все стены в первом корпусе.

– Плохо ты стучал, – засмеялся арендатор. – Когда строили галерею для зимнего сада, вскрыли стену старухиной спальни, и сейф вылупился оттуда, будто цыпленок из скорлупы. Прямо на руки рабочим.

– Что ж, тебе повезло, но вещь все равно принадлежит мне, договор есть договор, отдавай, что положено, – гудел старик. – Ты ведь получил отель? Вот и будь доволен. Давай ее сюда. Она всегда у тебя с собой, я знаю.

– Не отдам, – сказал вдруг Аверичи совершенно трезвым голосом. – Кое-что изменилось. Теперь это мой талисман, козырная ставка, как ты сам выразился. Открывает кредит почище ключей от «бентли». Отыграюсь и верну тебе деньгами.

Мне вдруг захотелось увидеть лицо того, второго, уж не знаю почему. Приоткрыть дверь и выглянуть было опасно, от сидящего в кресле капитана меня отделяло метра два, не больше (и раскидистая пальма-трахикарпус в горшке). Нет, голос был точно его, Ли Сопры, мне приходилось слышать его раньше, капитан всегда говорит чересчур внятно, будто пытается со сцены докричаться до галерки.

– А если не отыграешься?

– Головой отвечаю, – сказал Аверичи, подумав.

– А на что мне твоя голова? – засмеялся старик – У тебя самого ничего нет, кроме договора об аренде. Отдать землю монахам, такое еще придумать надо было. Старая сука. Надеюсь, ты не слишком переплатил тому бретонцу.

После этих слов настало такое молчание, будто все звуки умерли. Мне страшно хотелось закашляться (так бывает на концерте – стоит пианисту замолкнуть, как все, кто хотел кашлять, принимаются за дело). Пришлось заткнуть себе рот концом шторы.

– Да уж, – сказал наконец Аверичи, – завещание Стефании оказалось плохой новостью. Ладно, договорились. Завтра я вызову нотариуса и перепишу на тебя четверть бизнеса.

– Половину, – быстро сказал старик.

Тут голос Аверичи снизился до шепота, и последнюю часть фразы мне разобрать не удалось. Полагаю, им стоило весь разговор вести шепотом, хозяину ли не знать, что в отеле всегда кто-нибудь да бродит по коридорам. Странно, что ему неизвестно о существовании чулана за полками, еще более странно, что он с такой готовностью уступает капитану четверть своего дела (вернее, моего дела). При этом он говорит ему «ты». Я вот никому не говорю «ты», даже если меня об этом просят.

– Повезло тебе, что успел подписать со старухой аренду, – засмеялся капитан, снова повышая голос. – Представляю, как взбесились монахи, когда узнали, что ничего не могут поменять в «Бриатико». Наверняка уже потирали руки, представляя, как снесут гнездо разврата с лица земли.

– Разврат у тебя в голове, – вяло заметил Аверичи. – У нас работают приличные девочки. Так ты берешь четверть или нет? Я и так слишком щедр, полагаю.

Капитан ничего не ответил, но встал и заходил по комнате. Кто он, черт бы его подрал, такой? Все, что мне было о нем известно, это история про арктические походы, а теперь выясняется, что они с Аверичи подельники, хотя конюх никакого капитана в письме не упоминал. Выходит, они вдвоем убили мою бабку и оставили нас с матерью без гроша. Сидят там, глушат коньяк и торгуются по поводу добычи, дребезжат голосами, как два провинциальных трагика.