Колодец старого волхва - Елизавета Дворецкая

— Вот нам какие веселья! — причитала она вполголоса. — Помогите нам, Матушко-Макоше, Перуне-Громоверже, Свароже Господине!

Одевшись и причесавшись, гончар с сыном отправились в детинец. Теперь как раз был четверг, с древности посвященный богу правосудия Перуну. На дворе тысяцкого толпилось немало народа из самого Белгорода и из ближней округи — прежде, во время княжеских сборов в поход, большим людям было не до них.

Но Меженю не пришлось ждать. Рассерженный Добыча явился к тысяцкому с жалобой с самого утра, уже изложил дело со своей стороны и теперь поджидал ответчиков в гриднице, где правил свой суд тысяцкий Вышеня. Оба виновника, поднятые из поруба и отмытые от вчерашней крови и пыли, тоже были здесь. Громча смотрел только под ноги, на широкие дубовые плахи пола, и не поднимал глаз даже на родичей — так ему было стыдно. Зимник же бросал злые взгляды на гончаров, на гридей, особенно на Явора. Привыкнув насмехаться над бедными соседями, он не мог простить воеводским кметям права поднять кулак на него самого.

Добыча тоже помнил, что Явор угрожал и ему, и уже подумывал, в случае благоприятного поворота дела, пожаловаться тысяцкому и на Явора. Старший замочник был уверен, что жалобу его признают правой. Где это видано, чтобы чумазые гончары, которые больше гривны серебра в глаза не видали, безнаказанно били замочников, изделия которых купцы развозят по дальним землям и продают богачам! Нету в ляхах, чехах и немцах такого вора, чтобы отпер замок киевской и белгородской работы! Добыча гордился своим ремеслом и собой, и ему казалось, что и все другие должны так же безоговорочно признавать его превосходство. Нельзя сказать, чтобы он был совсем не прав, — замки он и в самом деле ковал хорошие. Он только забывал о том, что замки его запирают дома, построенные плотниками, а в сундуках хранится добро, сделанное самыми разными умельцами.

Сам Добыча был родом из древлян, на границе которых с Полянскими землями и был поставлен Белгород. Семейство же Меженя было из Полянского племени и переселилось в новопостроенный город из села под Киевом. Добыча считал их чужаками, и из-за этого они в его глазах были виноваты вдвое больше.

— Нельзя позволить всяким пришлым на нашей же земле наших людей бить и бесчестить! — горячо говорил он перед тысяцким. — Пусть они свое дело делают и свой чин помнят! Князь наш светлый их в свой город жить пустил, от змеев степных уберег, а они бесчинства творят!

— Земля тут все же не твоя, а княжья, — спокойно возражал ему Вышеня.

Каждый четверг ему приходилось выслушивать немало жалоб и разбирать немало споров. Тысяцкий хорошо помнил, кем и зачем сюда посажен. В новом городе, свободном от остатков родового уклада и вечевого обычая, вся власть принадлежала князю Владимиру.

— А чего вам с них причитается — на то княжий устав есть, — степенно рассуждал Вышеня. — Князь наш всякую вину велел судить честно: обиженному взять свое и князю — свое. Вот теперь и разберем, какая на ком обида. Сказывайте, кто свару первым начал?

Но ответить на этот простой вопрос оказалось далеко не просто. Ни Громча, ни Зимник с Молчаном не соглашались признать себя зачинщиками. А их товарищи и родичи, как и вчера, вступались за своих. Разбирательство вышло бурным. Особенно горячо за гончаров вступался оружейник Шумила. Он бы не был он, если бы прошел мимо такого дела. А возможность встать против вечного противника — Добычи — только подогревала его ретивость. Шумила и старшина гончаров доказывали, что спор и драку первыми начали замочники, Добыча кричал вовсю, пытаясь доказать, что виноваты во всем гончары. Даже спокойный нравом Вышеня не выдержал и рявкнул:

— Молчать, воронье посадское! Всех взашей! Спорщики умолкли, и тысяцкий быстро выяснил, что ни Добычи, ни Шумилы не было на месте драки до ее начала. Явор тоже успел только к ее разгару и в видоки не годился.

— Что же мне с вами делать? — говорил тысяцкий. — Не божий же суд вам творить. Драка — еще не поклеп…

— Это нам не годится. — Межень покачал головой. — Хоть и бранили нас обидными словами, а нам еще работать надо, руки целыми нужны.

Хмурый, с колючей темно-русой бородой, в беспорядке торчащей во все стороны, гончар сейчас был похож на свернувшегося ежа. Заранее готовясь оказаться виноватым, он все же не хотел уступать. Мучась каждым мгновением этого суда, он сам же затягивал его, упрямо не желая брать вину на себя. Продажа за зачин драки обошлась бы ему куда дороже, чем богатому замочнику. А предложенное тысяцким древнее средство узнать правду годилось ему еще меньше. Для божьего суда требовалось взять в руки раскаленное железо, и ответчик, даже и доказав свою невиновность, долго не мог работать руками.

— Боятся они! — тут же воскликнул Добыча. — Не хотят отвечать, а боги-то видят, они их ложь покажут! Перун Праведный им воздаст!

— Не тревожь бога небесного попусту. Ты-то сам железо возьмешь? — спросил тысяцкий, переводя взгляд на него. — Или молодец твой будет отвечать?

Зимник хмуро покачал головой. Самому себе он не мог не признаться, что первым дал волю рукам. Молчан тоже помнил, что первый стал задирать Громчу. Ни один из них не решился бы взять в руки раскаленное железо — из этого испытания мог выйти с честью только тот, кто твердо верил в свою правоту. По своей воле замочники, пожалуй, и вовсе бы не пошли жаловаться тысяцкому на обидчика, а при случае разочлись бы с ним сами.

— Что же делать? — снова спросил тысяцкий. — Дело не головное, чтоб его богам судить… Может, еще кто из ваших знакомцев там был?

— Медвянка была, — обронил Громча и тут же покраснел, устыдившись, что в таком важном деле первой ему на ум пришла девушка. Молчан презрительно усмехнулся — чего с него спрашивать, неуча неумытого, у него одни девки на уме!

— А, Медвянка! — Тысяцкий тоже усмехнулся. Больше он не удивлялся тому, что простой гончар задрался с именитым замочником. — Вот оно что! Где шум, там уж верно она! Что же теперь не пришла?

— А она, верно, с Надежей по стенам пошла, — сказал кто-то из посадских старцев. Они собирались в гридницу со своих концов и улиц, чтобы следить за справедливостью суда и в случае надобности давать воеводе советы. — Надежа собирался стены смотреть, а она, видно, за ним увязалась. Любопытная…

Сидевший тут же Явор улыбнулся про себя и незаметно прижал к груди Медвянкин платок, который со вчерашнего дня так и носил за пазухой. Едва только произнесли имя дочери старшего городника, как Явор вспомнил ее улыбающееся, задорное и красивое лицо, лукаво-ласковый взгляд, и вчерашнее смутно-приятное чувство снова шевельнулось в его сердце, уже сильнее и ярче.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});