Кураж. В родном городе. Рецепт убийства - Дик Фрэнсис

— Но мы всегда полностью зависим от жокея, — продолжал Корин. — Можно надрываться неделями, готовя лошадь к скачкам, а жокей совершит какую-нибудь дурацкую ошибку и все погубит.

— Именно это и делает скачки увлекательными, — смеясь, оборвал его Морис.

В баре тоже все засмеялись.

— Возможно… — согласился Корин в замешательстве.

— Ведь с жокея взыскивают за то, что он не выжал из лошади всего возможного. Каковы бы ни были причины — случайные ошибки или нечто более серьезное, вроде неспособности в критический момент принять решение…

— Вы хотите сказать, когда характера не хватает, — уточнил Корин. — Судья должен это учитывать. Как раз сейчас есть такой случай… — Он заколебался, но поскольку Морис не пытался его останавливать, продолжал решительно: — Когда все лошади, на которых скачет некий жокей, — плетутся в хвосте. Понимаете, он боится падения. Возможно, судьи считают, что лошади не так уж хороши как раньше. Но это, конечно, не так. Просто седок катится вниз.

Почувствовав, как кровь бросилась мне в лицо и запульсировала в висках, я оперся о стол и до боли сжал пальцы.

А знакомые голоса продолжали безжалостно:

— И как вы смотрите на это, мистер Дженкинсон? — спросил Морис.

Судья смущенно пробормотал:

— Конечно… в определенных обстоятельствах, мы… смотрим на случайные результаты сквозь пальцы…

— Вряд ли можно назвать случайными около тридцати скачек подряд, — воскликнул Корин. — Вы собираетесь это игнорировать?

— Я не могу отвечать на подобный вопрос, — запротестовал Дженкинсон. — Это противоречит судейской этике!

— Но что вы делаете в таких случаях? — спросил Морис.

— Я… то есть… обычно все это не бывает столь очевидным. Мне придется посоветоваться… с другими, прежде чем принять решение. Но здесь я не могу это обсуждать.

— А где же? — настойчиво потребовал Морис. — Мы все знаем, что этот бедняга три недели назад упал с лошади и с тех пор… мягко говоря, скакал неудачно. Несомненно, вы это учитываете, когда рассматриваете результаты этих лошадей?

Пока камера остановилась на лице Дженкинсона, медлящего с ответом, голос Корина произнес:

— Очень интересно, что вы решите. Видите ли, одна из лошадей — из моей конюшни. И это было позорное зрелище. Больше я никогда не приглашу Финна. И не удивлюсь, если никто не пригласит.

Дженкинсон предупредил беспокойно:

— Я полагаю, нам не следует называть имена.

Морис вмешался быстро:

— Нет, нет, я согласен — не следует.

Но дело было сделано.

— Ну что ж, большое спасибо вам обоим. Мне очень жаль, но наше время почти истекло… — он мастерски перешел к своим заключительным фразам, но я уже не слушал.

С Корином вдвоем они вдребезги разбили обломки моей короткой карьеры. И пока в переполненном баре снова начались разговоры, я оцепенело встал и нетвердой походкой пробрался к двери. Группка болельщиков опустошала свои кружки, и до меня донеслось, когда я пробирался мимо:

— По-моему, они хватили через край!

— Еще и не так следовало, — возразил другой. — Во вторник я потерял на Финне десять фунтов. Он заслужил все, что теперь хлебает, спесивый гад.

Спотыкаясь, я выбрался на улицу, глубоко вдыхая холодный воздух и делая усилия, чтобы выпрямиться. Легче всего сидеть и рыдать в канаве. Медленно побрел я назад, в темную пустую квартиру и, не зажигая света, повалился на кровать в одежде.

Маленькая комнатка была тускло освещена с улицы. На потолке — косая тень от оконных переплетов. В голове стучало. Я вспомнил, как лежал здесь же, когда Грэнт стукнул меня по носу. Как я тогда пожалел его и как пожалел Арта. Так все было легко и просто! Я застонал вслух, и этот звук потряс меня.

Путь из моего окна на улицу так заманчив. Пять этажей. Быстрый путь вниз.

В квартире, расположенной этажом ниже, били часы. Они отбивали каждые четверть часа, и я отчетливо слышал это в притихшем доме. Десять, одиннадцать, двенадцать, час, два.

Тени от окна упорно привлекали взгляд. Пять этажей вниз… Но как бы скверно ни обстояли мои дела, я не мог избрать этот путь. Это не для меня. Закрыв глаза, лежал неподвижно. И в конце концов, после долгих часов отчаяния, навалился тяжелый, утомительный, полный рваных видений сон.

Я проснулся. Часы пробили четыре. Головная боль отпустила. Голова была ясная и свежая, будто я из плотного тумана выбрался на солнце. Как спад температуры после лихорадки.

Где-то между сном и пробуждением я снова обрел себя.

Вернулась спасительная уверенность, что я тот же человек, каким себя считал, а не груда обломков.

А раз так, должно же быть какое-то объяснение всем моим неприятностям. И мне только — ТОЛЬКО!!! — нужно их найти.

Выяснилось, что мой желудок тоже пробудился и настойчиво стал требовать наполнения. Я притащил из кухни коробки с тертым сыром и засахаренными каштанами. Каким же голодным надо быть, чтобы в пятом часу утра захотелось съесть их.

Сжевал даже сладкие каштаны, увеличивающие вес.

Звезды потускнели, уступив место бледному лондонскому рассвету. Наступило утро, и я воспользовался советом, который недавно давал Грэнту.

IX

Этого психиатра я знал всю жизнь — он был другом моего отца. Утренние часы он всегда оставлял для гольфа, но уже в восемь я позвонил ему на Уимпл-стрит.

— Могу ли я повидаться с вами, сэр?

— Сейчас? Нет. Суббота. Гольф.

— Пожалуйста… Это не займет много времени.

Последовала короткая пауза.

— Срочно? — Прозвучали профессиональные нотки.

— Да!

— Тогда приезжайте.

Я взял такси, и он сам открыл мне дверь. В руках кусок торта с мармеладом. Знаменитый мистер Клаудиус Меллит, которого пациенты видели лишь в полосатых брюках и черном пиджаке, сейчас снарядился играть в гольф: был в непромокаемых брюках и просторном норвежском свитере.

— Идемте наверх. — Он пронзил взглядом.

Мы вошли в столовую, где он усадил меня за овальный столик красного дерева, и, усевшись напротив, предложил чуть теплый кофе.

— Ну?

— Представьте себе… — начал я и замолчал.

Теперь, когда я здесь, все уже не казалось мне таким простым. И то, что представлялось очевидным в пять утра, сейчас было полно сомнений.

— Если вам действительно нужна помощь, мой гольф обождет. Когда я сказал по телефону, что спешу, то не видел, в каком вы состоянии… Ваш костюм выглядит так, словно вы в нем спали.

— Ну да, спал… Извините, что выгляжу так неопрятно.

— Отдохните и расскажите мне все, — мудро улыбнулся этот пятидесятилетний, похожий на медведя, человек.

— Допустим, у меня есть сестра, такая же талантливая, как мои родители. А я единственный в семье обделен талантом. Что, как вам известно, и есть на самом деле. И я бы почувствовал, что они все меня презирают за бездарность. Как, по вашему мнению, я должен был бы действовать?

— Они вас не презирают, — запротестовал он.

— Допустим… Но если бы презирали, мог бы я каким-либо образом убедить их и самого себя, что у меня есть причины не быть музыкантом?

— Ну конечно, — сразу ответил он, — вы бы действовали так, как и действуете. Нашли бы какое-то дело и упорно занимались им до тех пор, пока в своей сфере не достигли того же совершенства, что все семейство в своей.

Я почувствовал, будто получил удар в солнечное сплетение. Такое простое объяснение моего пристрастия к скачкам не приходило мне в голову.

— Но это… это не то, что я имею в виду, — беспомощно пробормотал я. — Мне хотелось узнать, мог ли я с детства выработать у себя какой-нибудь физический недостаток, чтобы оправдать свою неспособность к музыке. Например, что-то вроде паралича, из-за которого не мог бы играть на скрипке или любом другом инструменте? Чтобы это был наглядный и достойный выход из положения?

Он некоторое время смотрел на меня сосредоточенно, без улыбки.

— Если бы вы были личностью определенного типа — это было бы возможно. Но не в вашем случае. Лучше перестаньте крутиться вокруг да около и задайте мне свой вопрос. Настоящий вопрос. К гипотетическим вопросам я давно привык… Каждый день с ними сталкиваюсь… Но если вам нужен прямой ответ, вам и вопрос придется задать подлинный.

От его ответов так много зависело — вся моя жизнь. Он терпеливо ждал. Я произнес наконец:

— Может ли мальчик, у которого все в семье страшные любители конного спорта, выработать у себя астму, чтобы скрыть свой страх перед лошадьми? — Во рту у меня пересохло.

Он переспросил:

— И это все?

— И может этот мальчик, став взрослым, ощутить такую неприязнь к жокеям, что стал бы портить им карьеру? Даже если, как вы говорили, он нашел себе другое дело, которое делает блестяще.